Захарий Френкель - Записки и воспоминания о пройденном жизненном пути

Я поспешил на ул. Мира, где должна была заседать секция. Вместе с секретарём Правления С. А. Кечек я просил бюро секции отменить заседание, на которое уже начали собираться участники, а докладчика убедил снять свой доклад.

На последовавшем затем заседании Правления я заявил, что ввиду проявленного ко мне недоверия мне трудно выполнять обязанности председателя, и просил освободить меня от руководства Обществом. Ни одного голоса в поддержку и защиту достоинства Общества и его председателя в Правлении не поднялось. Впервые я ясно почувствовал желание не нести больше ответственности за развитие деятельности ЛОГО. При таком отношении Правления, в такой атмосфере бюрократической запуганности и угодливости всякая научная инициатива, всякая работа по подъёму научной общественной жизни останется безуспешной.

Одного мне было жаль, что за все 27 лет работы Общества ни разу не удалось осуществить издание Сборника трудов его членов или хотя бы отчёта или обзора деятельности Общества. Сколько раз поднимал я вопрос об издании трудов Общества! Много труда и времени тратил на редактирование стенограмм наиболее интересных заседаний Общества в годы наибольшего подъёма его деятельности, на составление сжатого изложения важнейших докладов, на обработку годовых отчетов и иллюстрирование их схемами и графиками. Были подготовлены издания к десятилетнему (в 1936 г.) и к 20-летнему юбилею (в 1946 г.) Общества, но мы не сумели преодолеть всех трудностей и преград, стоявших на пути к получению разрешения и фактической возможности издания. Бесплодным остался опыт организации и разностороннее содержание научной санитарно-гигиенической деятельности и жизни наиболее крупного и наиболее разносторонне и интенсивно жившего Отделения Всесоюзного общества за весь период 1924–1952 гг. Только в 1950 г. в статье в журнале «Гигиена и санитария» мне удалось отметить основные результаты деятельности ЛОГО за четверть века.

Как ни казалось мне неправдоподобным и невероятным мнение некоторых уважаемых мною профессоров (профессор И. Н. Шапиро и др.), что не только Знаменский, но и целая группа профессоров, членов Учёного совета, руководствуются в своих голосованиях не научными соображениями, а грубыми, тёмными расовыми предрассудками, недостойными культурного и просто порядочного человека, но мне пришлось убедиться в правильности этого мнения, когда я стал внимательно относиться к результатам тайного голосования при присуждении учёных степеней. Бывали случаи, когда диссертация со значительным числом отмеченных недочётов при голосовании получала только положительные записки, и в том же заседании, как это было, например, 22 апреля, диссертация, о которой оба официальных оппонента и целый ряд неофициальных рецензентов отзывались с исключительной похвалой (диссертация Черниловской) получила 5 отрицательных записок, как и в других случаях, когда автора исследования можно было заподозрить в еврейском происхождении. Хотя голосование было тайное, оно явно и непререкаемо свидетельствовало о тёмном, недостойном антисемитизме значительной группы голосовавших.

Очень много времени брала у меня работа в качестве официального оппонента над рецензированием диссертаций. Ещё в 1951 г. я получил приглашение дать рецензию на докторскую диссертацию Ю. А. Левина. Темой его работы был вопрос о построении классификации и номенклатуры болезней на основании опыта разработки больших материалов регистрации заболеваемости детских групп населения в Ленинграде. На изучение этого вопроса автор потратил много лет. Он полностью учёл глубокое изменение взглядов на этиологию заболеваний разных органов с точки зрения учения И. П. Павлова, проявил смелое новаторство в трактовке вопроса о построении номенклатуры (т. е. общего списка) болезней в соответствии с фактическими основными медицинскими специальностями. Из его большой двухтомной работы можно было убедиться, что он является глубоким знатоком проблемы и делает вполне обоснованные выводы. При защите диссертации 30 апреля 1952 г. все три официальных оппонента на основании всестороннего разбора работы давали вполне благоприятный отзыв о ней. Членами Учёного совета соискателю был задан длинный ряд вопросов об отнесении некоторых специальных и редких заболеваний к тому или другому разряду номенклатуры. С большой осведомлённостью диссертант давал подробные разъяснения на все вопросы. С такой же обстоятельностью Левин отвечал на все замечания неофициальных оппонентов. После многочасового заключительного ответа диссертанта, непосредственно перед голосованием, председатель (Д. Л Жданов) обратился к членам Учёного совета с настойчивым призывом при голосовании не поддаваться красноречивым доводам официальных оппонентов, а поддержать его личное отрицательное отношение к диссертации. Это было совершенно необычное давление на Учёный совет. И казалось, что оно решит дело не в пользу диссертанта. Однако я с изумлением и уважением к Совету услышал сообщение счётной комиссии, что большинство голосов были утвердительными. Но это было только началом длительной борьбы Левина за положительное решение вопроса, борьбы, которая продолжалась до самой его смерти в 1962 г. ВАК отменил постановление Учёного совета Института, Левин обжаловал это решение ВАКа, доказав его неправильность. Ещё и ещё рассматривалось дело в разных инстанциях. В открытом бою побеждал учёный специалист, его доводы, но затем, при оформлении в недрах ВАК, брала верх антисемитская подлая предвзятость.

В течение всего 1952 г. я не чувствовал себя ещё совсем оторвавшимся от «Полоски». Я жил в привычной для меня комнате. На полках лежали материалы, над которыми я работал, и все мои начатые и ненапечатанные работы, в которые я вносил дополнения и поправки, часто просыпаясь ночью. В десятках папок лежали письма за многие годы. Справочники, книги, сборники — с прокладками, моими отметками и записями — всё это было под рукою, на хорошо известном мне месте, было автоматически мне доступно, когда я обдумывал предстоящую лекцию или готовился что-либо писать. Но не только эта привычная для меня комната, в которой я привык жить, думать и читать, писать и готовиться к докладам, лекциям и конференциям, в которой я спал и просыпался с новыми мыслями утром, но также и сама «Полоска» — вся её территория — была местом постоянного приложения моего труда. Тут всё было обильно полито моим потом, когда я корчевал пни и сажал кусты и деревья; когда в тиши белых ночей, пока все спали, возил балласт и землю для подсыпки дорожек и поднятия заниженных мест; когда разделывал и вскапывал грядки, прокладывая борозды и дренажные канавки на поле орошения. Но всё более до сознания доходило, что всего, что я делал раньше, я уже делать не в силах. На всё и теперь передаю я средства, но распоряжаюсь средствами не я; от всего я исподволь всё более оттесняюсь. Одним словом, на «Полоске» для меня всё идёт как в тургеневском «Короле Лире». Всё глубже я понимаю и не могу подавить в себе переживаний тургеневского «Вшеда». Нарастание психологической надстройки «на бытовом базисе» схвачено Тургеневым с шекспировской естественно-исторической обнажённостью. В летних моих записях не раз встречаются такие, как, например, запись 13 августа: «Возвращаясь на „Полоску“, я впадаю в такое состояние, точно очнулся в давно отошедшей в прошлое окаменевшей обстановке, и кажется — всё это было когда-то, только не знаю, когда».