Филипп Бассин - Проблема «бессознательного»

«Мне удалось доказать, что в гипнотическом сне можно внушить спящему сновидение любого содержания. Для этого нужно лишь заявить: „Теперь Вы видите сон...” и далее обрисовать любую картину сновидения» (А. К. Ленц; цит. по И. Е. Вольперту [24, стр. 160]).

Это обстоятельство было хорошо известно, как напоминает И. Е. Вольперт [24, стр. 16], даже Титу Лукрецию Кару (99—55 гг. до нашей эры): «Если же кто-нибудь занят каким-либо делом при­лежно иль отдавалися мы чему-нибудь долгое время и увлекало наш ум постоянно занятие это, то и во сне представляется нам, что мы делаем то же» («О природе вещей»).

И. Е. Вольперт указывает, что «в прошлом многие исследова­тели делали попытки изучать сновидения у спящих путем вызы­вания у них сновидений с помощью различных раздражений. В 1937 г. Ф. П. Майоров совместно с А. И. Пахомовым предприня­ли исследование сновидений в обычном сне. Эта попытка, как и предшествовавшие попытки других исследователей, окончилась неудачей. У спящих далеко не всегда бывают сновидения. Дли­тельное наблюдение над спящими в ожидании сновидения не дает достаточного материала, оправдывающего большую затрату труда и времени. Применение различных внешних раздражений с целью вызова сновидения у спящего нередко ведет к пробуждению, не сопровождающемуся сновидением. К тому же сновидения неред­ко забываются». [24, стр. 161].

И. Е. Вольперт рассматривает эту эволюцию сновидных об­разов, как выражение «закона иррадиации и концентрации нерв­ного процесса». Такая позиция нам представляется, однако, упро­щенной. У нас нет сейчас никаких оснований считать, что нервные процессы, лежащие в основе развернутого сценоподобного пере­живания, разыгрываются в мозговых зонах, обязательно более ши­роких топографически, чем те, в пределах которых реализуется нервная активность, обусловливающая переживание какого-то кон­кретного чувственного образа. Отношения между смыслом пере­живания и локализацией мозговых процессов, лежащих в основе последнего, значительно, по-видимому, более сложны, чем выражае­мые такой простой «пространственно-смысловой» корреляцией.

В описании фактов, характеризующих мыслительную дея­тельность людей, находящихся на низком уровне культурного раз­вития, L é vy - Br ü hl пошел дальше других крупных этнологов (на­пример, таких, как Durkheim или Fraeser ). Им был накоплен мате­риал, ярко отразивший особенности представлений и толкований, наблюдаемые в разнообразных изучавшихся им этнических груп­пах. На основе этого материала Levy - Bruhl было, однако, создано теоретически совершенно неправильное представление о «прелогическом мышлении» (при котором увязывание смыслов определя­ется якобы не законами логики, а принципом «партиципации», имеющим непосредственное отношение к символообразующей и символиспользующей активности сознания). Когда же возникла необхо­димость широкого социологического и философского истолкования выявленных факторов, L é vy - Br ü hl придал разработанной им кон­цепции откровенно иррационалистический и мистический характер.

Мышление первобытного человека, по L é vy - Br ü hl , это нечто та­кое, что «непроницаемо для того, что мы называем опытом, т.е. для выводов, которые могут извлечь наблюдение из объективных связей между явлениями»; это нечто имеющее «свой собственный опыт, насквозь мистический» и т.д. [196, стр. 303].

Сам Freud не приписывал, впрочем, себе приоритета в этой области. По его словам «символика сновидений вовсе не составляет открытия психоанализа, хотя последний не может пожаловаться на то, что он беден поразительными открытиями. Если уж искать у современников открытия символики сновидений, то нужно сознаться, что открыл ее философ Scherner (1861). Психоанализ только подтвердил открытие Scherner, хотя и очень основательно видоизменил его» [153, стр. 158].

Определение его характера данное им самим [180, стр. 384].

По Л. С. Выготскому, «сигнификативная структура (связанная с активным употреблением знаков) является «общим законом построения высших форм поведения», а «сигнификативное употребление слова... является ближайшей психологической причиной того интеллектуального поворота, который совершается на рубеже детского и переходного возрастов» [26, стр. 117—118]. «Центральным для этого процесса... является функциональное употребление знака или слова в качестве средства, с помощью которого подросток подчиняет своей власти свои собственные психологические операции» [26, стр. 115].

Б. Ф. Поршнев очень удачно подчеркивает неприемлемость подобного «историзма» для спиритуалистических и фидеистских вариантов философского идеализма. Он напоминает в этой связи характерные высказывания папы Пия XII на X Международном конгрессе исторических наук (Рим, 1955 г.): «Термин "историзм" обозначает философскую систему, которая не замечает во всей ду­ховной деятельности, в познании истины, в религии, морали и праве ничего, кроме эволюции, и, следовательно, отвергает все, что неизменно, абсолютно и обладает вечной ценностью. Подоб­ная система, конечно, несовместима с католическим мировоззре­нием и вообще со всякой религией, признающей личного Бога» [69, стр. 7].

Небезынтересно, что к этой же теме историзма счел целесооб­разным вернуться и Б. М. Кедров на встрече с участниками XVIII Международного психологического конгресса: «Экспериментальные исследования показывают, что к проблеме формирования по­нятия объекта... следует подходить только исторически... Принцип историзма мне представляется основным в любой науке. Только с включением этого принципа в науку последняя становится настоя­щей наукой [25, стр. 125].

В ответ на нередко возникающие попытки грубой и реакци­онной биологизации этого вопроса, на стремление искать призна­ки биологически обусловленной примитивной организации умственной деятельности не только на ранних этапах антропогенеза, но ив психологии некоторых современных наиболее отсталых в куль­турном отношении этнических групп, следует подчеркнуть принци­пиальные соображения и факты, которые буржуазная этнопсихоло­гия никак не может или, вернее, не хочет признать и которые име­ют непосредственное отношение ко многим острым дискуссиям пос­ледних лет.

На начальных ступенях антропогенеза и истории человеческих сообществ примитивные способы организации мышления являлись, основой высших для той эпохи проявлений приспособительной дея­тельности. Их упрощенность обусловливала ограниченность обеспечиваемых ими возможностей адаптации, а их постепенное усовер­шенствование могло быть достигнуто в результате только всей последующей многовековой культурно-исторической эволюции. Когда же мы обращаемся к современным отсталым в культурном отношении коллективам, то (и этот факт фундаментален) можем наблюдать мгновенное (в истопщтеском масштабе времени) исчезновение всех описанных L é vy - Br ü hl и др. признаков примитивной организации мышления, как только поднимается уро­вень общественной и культурной жизни в этих группах .