Филипп Бассин - Проблема «бессознательного»

При такой несколько абстрактной постановке вопроса с «доминантой» могут быть сближены не только фрейдовские «ком­плексы», но и многие другие представления, например понятие «установки». Однако в любом случае важно помнить, что подоб­ное сближение предполагает сходство лишь отдельных черт понятий, а не обязательно тождество самих этих понятий как таковых.

По этому поводу И. Е. Вольперт писал: «...Особенности доминанты объясняют тот факт, что в наших сновидениях сое­диняются в нечто целостное самые разнородные элементы пере­житых в прошлом впечатлений. Доминанта и есть та "сила", ко­торая соединяет эти элементы. Она, как отмечают А. А. Ухтом­ский и И. П. Павлов, как бы "притягивает" самые различные возбуждения в сфере своего влияния» [24, стр. 123].

В вопросе о «полезности» сновидений И. Е. Вольперт так­же, по-видимому, считается с возможной ролью последних как средства «разрядки функционально напряженных систем голов­ного мозга». «Догадки, — говорит он, — Clapar éde о значении сно­видений как психического отдыха и Freud об их значении как "исполнения желания" и "страже сна" неверные в той обобщен­ной формулировке, какую предложили эти авторы, имеют частич­ное обоснование в закономерностях функциональной динамики коры головного мозга» [24, стр. 159].

И. Е. Вольперт признает и существование определенной связи между сновидениями и развитием сознания, формулируя, однако, точку зрения, которая резко отличается от охарактеризо­ванного выше подхода, базирующегося на теории «допонятийного» мышления. Согласно этому подходу, на структуру сновиде­ний влияют тенденции к мышлению в «комплексах», к синкре­тическим сближениям, преобладающие в ранних фазах онтогенеза. По И. Е. Вольперту, мы должны считаться с обратными отно­шениями: с влиянием сновидений на формирование мышления, находящегося на низком уровне развития. Сновидения, по мне­нию И. Е. Вольперта, это «остаток далекого филогенетического прошлого человека, когда неполный, частичный сон был преоб­ладающим видом сна. Сновидение играло тогда определенную роль как импульс к физиологической мобилизации организма в условиях внезапно возникшей во время сна опасности и как примитивная непроизвольная форма воспроизведения и закреп­ления опыта повседневной жизни» [24, стр. 159]. И. Е. Вольперт излагает эту своеобразную концепцию, к сожалению, в очень сжатых формулировках, не позволяющих получить достаточно ясное представление о ней.

Под «содержательно-специфической» связью между аффек­том и синдромом в психоаналитической и психосоматической литературе подразумевается строгое («специфическое») соответст­вие характера клинического нарушения конкретному психологическому содержанию аффективного конфликта или эмоциональ­ного потрясения, которое это нарушение вызвало.

Немало убедительных аргументов в пользу такого понимания дал, в частности, и состоявшийся в августе 1966 г. в Москве, XVIII Международный психологический конгресс, на котором работы «строго материалистических» авторов были представлены, как известно, достаточно широко.

См. по этому поводу важные высказывания д-ра Klotz в «Приложении» (дискуссии).

Стремление трактовать символизацию как функцию само­стоятельную и первичную (не выводимую из каких-то других особенностей, как их следствие) — это, по-видимому, одна из наи­более характерных черт большинства работ, близких к психоана­лизу. Вспомним, насколько отличается от этого подхода понима­ние символизации как принципиально вторичного эффекта, как следствия и выражения специфического характера смысловых связей , существующих на уровне образного мышления, о котором мы говорили выше. Противопоставление этих двух трактовок подчеркивает, в какой мере психоанализ оказался логически связанным принятыми им в свое время психолого-биологическими постулатами, заранее предопределившими его позицию в отношении множества вопросов, возникших в более позднем периоде. Именно отсюда вытекает удивляющий каждого объективного наблюдателя догматизм психоаналитической мыс­ли, который ее фактически обесплодил, несмотря на реальность и важность ряда затронутых ею общих тем.

Исключение составляют только некоторые оригинально рассматривающие психофизиологическую проблематику школы древней индийской философии [227], течения применяющие метод «аутогенной тренировки», разработанный Schultz [238], и единичные другие.

«Слово для человека, — пишет И. П. Павлов, — есть такой же реальный условный раздражитель, как и все остальные общие у него с животными, но вместе с тем и такой многообъемлющий, как никакие другие, не идущий в этом отношении ни в какое количественное и качественное сравнение с условными раздра­жителями животных. Слово, благодаря всей предшествующей жизни взрослого человека, связано со всеми внешними и внут­ренними раздражениями, приходящими в большие полушария, все их сигнализирует, все их заменяет, а потому может вызвать все те действия, реакции организма, которые обусловливают те раздражения» [62, стр. 357]

Помня о необычайной силе влияний слова, мы не должны, однако, забывать и то, что конкретные физиологические механизмы, на основе которых реализуются подобные влияния, еще во мно­гом недостаточно ясны. Особенно затруднительным становится их выявление, когда влияние словесных раздражителей на вегетатику проявляется по строго локальному типу. При обсуждении, например, на Римском конгрессе 1964 г. [118], посвященном проб­леме «осознаваемого опыта» («conscious experience»), неоднократ­но изучавшегося экспериментально феномена суггестивно вы­званных признаков ожога кожи Schaefer было подчеркнуто, что мы не можем высказать даже предположительных суждений , каким образом на основе одних только, оче­видно, симпатических нервных импульсов достигаются подобные грубейшие и одновременно четко ограни­ченные деструкции покровных тканей.

Неосознаваемые «выводы», возникающие в результате вос­приятия художественных образов, обычно имеют характер инту­итивного (рационально не аргументируемого) и, несмотря на это, очень твердого, подчас, и эмоционально окрашенного «убежде­ния». Их формирование требует качественно особого психологи­ческого акта — интимно-индивидуального эстетического пережи­вания. Поэтому подлинное постижение художественного образа не достигается в результате одного только рационального разъ­яснения смысла этого образа, хотя такое разъяснение создает важные предпосылки для более глубокого восприятия произведе­ния искусства. Именно поэтому результаты художественного по­стижения действительности не вливаются непосредственно в фонд коллективного знания, т. е. сведений, которые имеют ло­гически принудительный и непосредственно передаваемый ха­рактер.