Борис Черкун - Эдельвейсы растут на скалах

— Зояванна, поймите меня правильно, я не строю из себя умника. И не хочу вас учить.

— Готовьтесь на завтра — и никаких разговоров.

Отправляюсь искать Ариана Павловича. Случайно встречаю его на лестнице. Рассказываю о своей беде.

— Ладно, я с ней поговорю.

— Ариан Павлович, вы забудете. Или что-нибудь помешает. Вы же знаете, как тяжело переношу я эту процедуру.

— Пошли, — сдается он.

Ариан Павлович заходит в ординаторскую, а я остаюсь в коридоре. Слышу, разговаривают на высоких нотах. Через минуту выходит Зоя Ивановна, окатывает меня гневным взглядом:

— У-у, ябеда! — Немного помолчала. Взгляд ее потеплел. — Ваша взяла. Только не надейтесь, что буду идти у вас на поводу! Скажите своему благодетелю спасибо.

Еще в приемном отделении мне сказали, что в изоляторе хирургического отделения лежит Витя Медынцев. Его дела плохи. Полгода назад собрался консилиум. Спасти Медынцева могла только операция. Делать частичное удаление — нельзя, через несколько месяцев больной может вернуться с новым рецидивом. Поэтому на консилиуме было решено удалить полностью один надпочечник. Операция, однако, оказалась неудачной. Ариан Павлович не смог добраться до надпочечника: Медынцев был очень толстый, после первой операции образовалось много спаек, в этом месиве хирург нечаянно повредил больному кишечник, и операцию пришлось прервать. И вот уже полгода Витя лежит на животе, даже на бок повернуться ему нельзя. Но шутит по-прежнему! И у всех просит книжки про любовь.

— Что говорит Ариан Павлович? — спрашиваю у него.

— Скоро еще резать будет. Говорит: «Попытаюсь все же добраться до надпочечника». Поскорей бы. А то так надоело на животе лежать.

Проходят дни, недели. В «гарнизоне», где я бессменный комендант, не успели выписать двоих, как на их место положили Серго — грузина лет тридцати пяти, и Володю Боровикова. У Володи тоже рецидив. Но он не очень полный. Только лицо раздобрело да болит позвоночник. Боровичок по палате передвигается на костылях. Два года назад он так радовался, что похудел, думал, навсегда отделался…

Серго здесь тоже не новичок, но ни со мной, ни с Володей не знаком. С ним мы не сдружились, хотя он как будто и не хотел портить с нами отношений. Было в нем что-то такое… что словами сразу и не обскажешь, но мы стали относиться к нему сдержанно. Серго всегда был чем-нибудь недоволен, для него здесь все не так: и грязно, и кормят ужасно плохо, на наволочках, видите ли, пуговицы, а должны быть тесемки, и пижамы, наверно, женские, потому что петли с двух сторон…

В Туркмению бы его, думаю, где вокруг ни одного деревца, только гольный песок, да разок-другой взыграл бы «афганец» (ураган, дующий с юга), когда в двух шагах ничего не видно, песчинки до крови секут лицо, режут глаза, скрипят на зубах. Тогда ему эта палата показалась бы если не раем, то райской прихожей.

Между собой мы стали называть Серго Занудой.

Когда приносят лекарство, Боровичку прочитывается обязательная лекция:

— Ты знаешь, чито такое лэ́карство? Нэ-эт, ты нэ знаешь. Ты маладой, ты ничего еще нэ знаешь. А я всо знаю. Я работал на фа́рмацевтицком заводэ. Лэ́карство — это хымия, атрава. И мы п’ем эту атраву.

Затем следует аккуратное, даже ритуальное поедание таблеток. Зануда берет таблетку щепоткой, открывает широко рот, запрокидывает голову, разжимает щепоть — таблетка падает в рот. Отхлебывает из стакана воды, снова картинно запрокидывает голову и с клекотом глотает: глллёк! После этого следует монолог о том, что все мы — подопытные кролики, а врачи — сущие изверги, они «возятся» с нами и «практикуются» на нас только затем, чтобы написать диссертацию.

— Зачем же вы лежите здесь? — спрашиваю его однажды. — Вас сюда никто силком не тащил.

— Если я балной, нада же минэ́ где-та лэчица!

Мне непонятна такая логика.

Врача Серго встречает лавиной вопросов, и деликатная Зоя Ивановна каждый день объясняет ему одно и то же. Ей приходится призывать на помощь всю свою изворотливость, чтобы уйти из палаты.

А с Боровичком мы неразлучны. Помогаем сестрам делать ватные шарики, разносим по палатам градусники, как и другие больные, ходим в хирургическое отделение, помогаем ухаживать за оперированными.

Много времени проводим у Медынцева. В изоляторе он лежит один, мы чувствуем здесь себя хозяевами. Нас сдружило не столько положение, в котором мы оказались, сколько отношение к своему положению. Я почти не чувствую разницы в годах между мною и этими мальчишками. Иногда ловлю себя на мысли, что такая дружба бывает на фронте.

Узнаю, что Медынцеву назначена операция. Идем с Боровичком к нему. Витя встречает нас возгласом:

— Завтра меня чик-чирик!

В этот вечер ему изменила выдержка, он вдруг почувствовал, как устал лежать на животе. Уже несколько раз говорит мечтательно:

— Заштопает Арианчик кишку — я хоть на боку полежу.

Он верит в Ариана Павловича, как в бога.

Поврежденную часть кишечника Медынцеву удалили, но до надпочечника так и не смогли добраться… Операция длилась шесть часов.

Мы с Володей несколько раз приходили к Вите, но каждый раз глаза у того были закрыты: то ли спал, то ли был в забытьи, то ли не хотел никого видеть. Медсестры говорят, он стал капризным, раздражительным. Раньше за ним такого не водилось.

Витя Медынцев умер.

Все эти дни, вернее, ночи, я очень много думаю. Иногда — ночь напролет… Вот он каков «Кушинг». Не любит он отступаться от своей жертвы, берет мертвой хваткой. Эх, Витек… Много еще осталось книжек про любовь, не прочитанных тобой…

А мне самому — много ли еще доведется их прочесть?.. Мы с ним по одной тропке идем. Где-то эту тропку преграждает пропасть. Витя не смог перешагнуть… А я?..

Второй месяц, как поступил в клинику, а положение такое же неопределенное, как и в первые дни. А вес увеличивается. Уже перевалило за сто пять килограммов. Разглядывал себя в зеркале — не похож на человека: шеи нет, из-за живота не вижу своих ног, жир на боках свисает складками. И — непрекращающиеся боли. Жизнь начинает терять для меня смысл… Кому легче от того, что я живу? Дине? Так она сейчас ни мужнина жена, ни вдова… Будто вижу, как она на вокзале старается держаться подальше… А совсем недавно написала: «Я сейчас ни богу свечка, ни черту кочерга»…

А память уносит меня назад, к другой Дине…

…После свадьбы, в оставшиеся до отъезда на границу дни, мы с отцом привезли и сложили в стог сено, выкопали на огороде и в поле картошку. Дина тоже поехала в поле. День был теплый. Небо затянуто маревом: туман не туман, облака не облака. Сквозь это марево мягко светило солнце. Сразу от огородов до самого горизонта желтела пшеничная стерня. По стерне важно вышагивали жирные галки, выискивая на земле зерна.