Борис Черкун - Эдельвейсы растут на скалах

Я выкапывал картошку, Дина с отцом выбирали ее и ссыпали в мешки. Когда работу закончили, пришла машина. Но грузить сразу не стали, было интересно посмотреть, как уродило у других. Шофер, отец, хозяева соседних участков пошли по делянкам. А мы с Диной не пошли. Нам хотелось побыть вдвоем.

Поломанные стебли подсолнухов, разбросанная буро-зеленая картофельная ботва придавали черному изрытому полю унылый сиротливый вид. С вышины доносился неумолчный вороний грай.

— Пока будут ходить да пока погрузят — за это время уже дома были бы, — шумно вздохнула Дина. — Опоздаем сегодня на танцы.

— Не опоздаем!

Я открыл боковой борт, взвалил на плечо мешок, положил его в кузов. С каким удовольствием ворочал я мешки! Куча, в которой был урожай с трех участков, быстро уменьшалась. Когда взялся за самый большой мешок, Дина подошла, чтобы подсобить. Я оставил мешок, подхватил ее на руки и посадил в кузов:

— Не мешай человеку работать!

Я видел, что Дина любуется моей силой, сноровкой, мне это было очень приятно, мешки, казалось, сами взлетали мне на плечо.

Закончил погрузку. Майка, плечи, уши засыпаны землей, по лицу, по груди скатывались капельки пота. Дина подошла, стала стряхивать с меня землю, вытерла платком лицо.

— Ну и силища у тебя, — с удивлением — мне показалось, даже немного с испугом — сказала она и крепко прижалась к руке…

Возвратились старшие. Видят: все мешки в кузове.

— О-о, с кем ты грузил? — удивился отец.

— Это он все сам, — сказала Дина.

И снова мне было приятно услышать в ее голосе нотку гордости…

Мы тогда успели на танцы…

«Ни богу свечка…» Конечно, не для того она замуж выходила… вернуться нужно здоровым. А нет — так развязать ей руки…

Сергей… Ч т о могу я, такой, сделать ему полезного? И родители измучились от страха. А конец сразу разрешит все проблемы. Так пусть или зарежут, или вернут здоровье.

До каких пор будет увеличиваться вес? А потом — вдруг неподвижность… беспомощность… медленная мучительная смерть… Нет! Этому не бывать. Не «Кушинг» — я хозяин положения. 110 килограммов — потолок. Если наберу такой вес — подведу черту. Быть аппаратом по переработке пищи, и только — не хочу и не буду! Если жить — то на всю катушку. «Ни богу свечка…» Завтра же поговорю с Зоей Ивановной.

А выдержи Дина это испытание, кем бы она стала для меня!..

За окном еще совсем темно, но машины уже гудят. Значит, часов пять. Пора спать.

Позже я пойму, что не только отчуждение Дины, не только угроза неподвижности послужили причиной тому, что я пришел к такому жесткому решению. Для борьбы нужны силы. А свою силу я чувствую, когда вижу, что я хозяин положения. Но для этого я должен доказать самому себе, что мне по плечу и условия пожестче, что я сам могу усложнить ситуацию, сделать ее еще более опасной.

И еще мне нужно было поставить себя в такие суровые обстоятельства для того, чтобы подстегнуть себя — заставить во что бы то ни стало добиться от врачей согласия на операцию: ведь если не прооперируют, я сдержу слово, данное себе, — подведу черту…

На следующий день, как обычно, после завтрака приходит Зоя Ивановна, стройная, милая. Под мышкой черный футляр тонометра и папка с историями болезни.

— Ну что, Макарушка, с вас начнем? — Зоя Ивановна присаживается на краешек кровати, тонометр и папку кладет на тумбочку. От нее исходит едва уловимый запах духов. Из-под халата выглядывает кромка зеленого вязаного платья.

— Как наши дела?

Я сразу беру быка за рога:

— Зояванна, я вот посмотрел со своей колокольни и пришел к выводу, что нужна операция.

— Нет, операцию вам сейчас делать нельзя. Операция — крайняя мера. Сначала испробуем другие способы.

— А время не упустим?

Она мягко касается моего плеча:

— Прооперировать всегда успеем.

Говорить о «потолке» или нет?

— Я не допущу, чтобы вес превысил сто десять килограммов, — говорю, глядя ей прямо в глаза, спокойно, без восклицательных знаков. Врач поняла меня правильно. Выдерживает взгляд и спокойно отвечает:

— Не смейте и думать об этом.

— Зоя Ивановна, пожалуйста, не думайте, что я рисуюсь или шантажирую вас. Но таково мое решение. Я имею право распорядиться собой.

— Надо бороться до последнего.

— Согласен с вами. Но цепляться за жизнь не буду. А как бы вы поступили, окажись в моем положении?

Она не отвечает, опускает глаза. Потом говорит:

— И все же надо лечиться.

— А я разве возражаю? Или настаиваю на лечении, что полегче? Я встречал таких больных, что говорили: «Пусть я лучше умру, но на операцию не соглашусь». Я же настаиваю на самом опасном лечении потому, что считаю его единственно верным.

— Одна я не могу решать. Надо мной есть начальство, от него все зависит. Я доложу о вас.

— Конечно, заставить оперировать меня — не в моей власти. Но с этим хозяйством, — хлопаю себя по животу, — я домой не вернусь. Так и скажите своему начальству.

Каждый день твержу Зое Ивановне об операции. А она боится даже думать об этом. С кем из врачей ни заговорю об операции, каждый отводит глаза в сторону, будто в чем провинился, и отвечает, что о ней надо забыть. «Если не хочешь уйти вслед за Медынцевым», — читаю на их лицах.

А вес увеличился до ста семи килограммов…

«Глупая башка, если тебе не надоел белый свет, шевели мозгами! Докажи, заставь, делай что хочешь, но вынуди врачей на операцию. Спасение только в ней. А не то расшибу твой медный лоб о лоб электрички. Мне — такому — дорога домой заказана!»

Но моя башка пока ничего лучшего не придумала, как снова идти к хирургу.

Ариан Павлович отрывается от бумаг, кивает два раза на приветствие, молча указывает рукой в сторону дивана: присаживайся. Сам откидывается на спинку стула, вытягивает длинные ноги, скрестив их под столом.

— С чем хорошим пожаловал?

— Ариан Павлович, я без вступления: когда будете меня оперировать?

Хирург барабанит пальцами по папке. Немного погодя, говорит:

— Наверно, никогда.

— Вы же сами говорили: нужна операция.

Доктор глянул на меня и снова перевел взгляд на свои длинные подвижные пальцы.

— Сначала надо испробовать другие способы лечения.

— Я понимаю, что после Медынцева вы сомневаетесь.

— Да и Медынцев вот…

— Ариан Павлович, я не боюсь.

— Зато я боюсь, — перебивает он. — Не могу я взять на себя такую ответственность. Да после Медынцева мне никто и не разрешит. — Он помолчал. — Можно было бы попытаться через живот добраться до надпочечника. Но я так ни разу еще не оперировал.

— Надо же с кого-то начинать, — хватаюсь я за эту ниточку. — Почему бы не с меня? Другого еще уговаривать придется. Ну, пожалуйста!

— Зарежу — мне твои родители спасибо не скажут. Я не бог, я только хирург, понимаешь?