Борис Черкун - Эдельвейсы растут на скалах

— Никто никаких претензий предъявлять не будет. Я при вас им напишу и все объясню.

— Нет, не проси. Повторно оперировать нельзя! — больше для себя, чем для меня, говорит хирург.

Как же убедить Ариана Павловича?

— Мне так и так погибать. Вы не зарежете — «Кушинг» доконает. А вдруг операция пройдет удачно?

— Не-не, не проси. Ничего не обещаю.

Итак, ухожу я без конкретного ответа. Правда, с Арианом Павловичем вообще трудно вести серьезный разговор. Другой раз приготовишься к беседе, даже вопросы на бумажечку запишешь, а он все смешает и с улыбочкой выпроводит. Видимо, это у него защитная реакция от нас. Но когда хирург считает нужным поговорить с тобой, то говорит кратко и конкретно, каждую мысль выдает скороговоркой, точно бьет короткими очередями.

Боровичок приносит новость:

— А к нам в отделение индийца положили. С ожирением. Говорят, сын какого-то деятеля. Здоровущий! Сто восемьдесят килограмм.

Иностранец освоился в отделении быстро, уже на другой день он шел в холл в окружении подростков, они помогали ему нести магнитофон и транзистор. Теперь в холле целыми днями играет музыка, ходячие почти все свободное время проводят там. Зовут индийца Али. Ему двадцать три года. Пучеглазый, с тройным подбородком. Громадного роста, ноги толстенные.

— Али, как тебе здесь нравится? — спрашиваю его.

— О-о, карашо!

— А чем хорошо?

— Люди. Весело. Анекдоты русски — карашо! Га-га-га-га! — запрокинув голову, хохочет оглушительным басом, выпучив глаза и широко открыв рот с крупными зубами. Живот колышется, стул под ним скрипит по всем швам. — Соленый анекдот. Га-га-га!

— Так ты анекдоты любишь! Рассказать?

— Рассказать, рассказать. Соленый? — Али уже приготовился смеяться. — Давай, давай, — нетерпеливо подгоняет он.

Заслышав об анекдоте, женщины придвигаются поближе:

— Взялся рассказывать, так начинай.

— Давай, мы закаленные, — загалдели они разом.

Я усаживаюсь верхом на стул и выдаю анекдот с солью и с перцем.

— Га-га-га-га! — Али засучил ногами. От его хохота пол дрожит, как от канонады. Насмеявшись, продолжает рассказ:

— Я лечился… э-э Дойчланд… Как это по-русски?

— В Германии?

— Так, — коротко говорит он, кивнув головой. — Этот… э-э… вест.

— В Западной Германии?

— Так. Там — плохо.

— Почему?

— Такой большой комната. Как этот холл. Я там адын, — он ставит торчком волосатый указательный палец. — Приходил фрау. Такой белый, — показывает руками, какой у нее головной убор. — Лекарство принес. Сделал так, — Али прикладывает руку к груди, строит постное лицо, кланяется, — и ушел. Пришел молчал — ушел молчал. Скучно. Время до-олго! — показывает пальцами, как «ходит» время: — Так!

— Здесь, значит, лучше?

— Да. Здес сестра — прям как радной сестра: гаварит, улыбается, смеется, шутит, — ему не хватило слов, и он зацокал языком. — В палата — три человек. Весело! Дойчланд — дорого. Много валюта нада. У вас — бесплатно. Карашо!

— Али, ты так красным скоро станешь!

— Га-га-га-га.

— Где ты русскому языку учился?

— Я здес второй раз.

— А что тебе еще у нас нравится?

— О-о, нравится. Началник лежит — рядом Димка из детдом лежит. Началник стол сидит — Димка этот стол сидит. Димка борщ дает — началник борщ дает. Началник анализ — Димка анализ. О-о! — Али выпучил глаза и поставил торчком указательный палец.

— Али, да ты совсем красным стал. Приедешь домой — тебя не узнают.

— Га-га-га-га! — Али хлопает себя по груди. — Красный! Га-га-га-га!

Надо атаковать палатных врачей. Придется призвать на помощь бумагу, она часто бывает убедительней любых устных доводов. Излагаю по пунктам все аргументы в пользу операции.

Представляю, какое будет завтра лицо у Зои Ивановны, когда отдам ей свой меморандум… Милая Зояванна! Бедная Зояванна: стоит только заикнуться об операции, как у нее тотчас портится настроение. Смотрит тогда на тебя такими грустными глазами, будто она вовсе и не врач, а сестра твоя. Земной поклон тебе, дорогая Зояванна, за твою доброту, за участие, за твое отзывчивое сердце. И — за бессилие твое. Я знаю, что здоровья она мне и грамма не прибавит — она сама этого не скрывает, не старается убедить, что только от нее придет ко мне исцеление (чем грешат многие), но чем-то очень мне помогает. Мне крупно повезло с Зоей Ивановной.

В палате сумерки, хотя уже 12 часов, — такая пурга разыгралась на дворе. Подхожу к окну, прислоняюсь лбом к прохладному стеклу. Из-за вьюги домов на противоположной стороне улицы совсем не видно. А на тротуаре пешеходов почти столько же, как в обычный погожий день, только все они спешат, будто каждый опаздывает куда-то. А метель-то, метель разгулялась! Вот она налетела на девушку, толкнула в спину — девушка невольно пробежала несколько шагов, откидываясь всем корпусом назад, а метель вдруг с такой силой налетела на нее спереди, сыпнув горсть снегу в лицо, что та чуть не упала, быстро повернулась и пошла спиной вперед. Метель набросилась на нее со всех сторон, у девушки не хватает рук и лицо закрывать от снега, и придерживать подол, ветер треплет его, то колоколом вздует, то прижмет, точно приклеит, к ногам.

Ну и кутерьма! Одеться бы потеплее — да и нырнуть в снежную круговерть, глотнуть бы ветру со снегом, закружиться в бесовском танце, закричать во всю глотку — пустить крик по ветру, пусть мчится и кружит в этой завирухе!

Только вместо всего этого сквозь невидимые щели в окне чуть тянет свежая струйка воздуха.

На следующий день отдаю Зое Ивановне свой меморандум.

— Что мне с вами делать? — говорит она, пробегая глазами бумагу. — В том-то и беда, что и вы по-своему правы, и мы — тоже. В вашем случае это, может быть, главный козырь.

— Значит, лед тронулся? Тогда я с Ариана Павловича с живого не слезу!

Зоя Ивановна улыбается и только головой качает.

А хирург, кажется, стал избегать меня. Но я все же поймал его.

— Некогда мне сейчас, некогда, — хотел было отмахнуться Ариан Павлович.

— Если вам некогда, я поймаю вас в другой раз. Но от этого разговора вам не уйти.

Ариан Павлович улыбается нехотя, одной стороной рта, нехотя садится и меня приглашает сесть. Стучит пальцами по столу.

— Значит, решил оперироваться, — не то спрашивает, не то подводит итог. — А я не могу тебя оперировать — я сделаю из тебя второго Медынцева, понимаешь? — Говорит спокойно. Это была не жестокость, а правда — одно из достоинств, за которое я уважаю Ариана Павловича. Я могу довериться лишь тому, кто умеет сказать «я не знаю» и даже «я тебя зарежу», если так оно и есть на самом деле. Да Ариан Павлович и сам знал, кому можно так говорить.

— Все равно режьте.