Сергей Боровиков - В русском жанре. Из жизни читателя

Характерно, что упор при этом делается не столько на сами факты недостойного их поведения как советских граждан, сколько на их принадлежность к офицерскому корпусу, на то, что они получают большие пенсии, живут якобы в роскоши, пьянствуют и т. п.

В саратовской областной газете «Коммунист» (рассказы Г. Боровикова) и в газете «Сталинградская правда» (фельетон в номере за 6 апреля 1955 г.) были опубликованы материалы, в которых офицеры в отставке изображаются опустившимися, никчёмными людьми, носителями чуждых нам пережитков прошлого».

Как-то саратовский писатель Коновалов, вернувшись из Москвы с пленума СП, на котором говорил хитрую речь о молодых, которых и строки не прочитал, и где запил, то с вокзала, боясь идти домой, с чемоданом завернул в «Волгу». Бегал по кабинетам и добрался до нас — меня и вмиг при виде его побледневшей Ольги Г. Тряся мокрыми корявыми усами, надолго прикрывая страшные глаза набрякшими веками, без конца брал у Г. из пачки американские сигареты (которыми сами только лакомились) и вел провокационный разговор: как сподобился быть и даже ночевать у Леонова, как тот перед беседою накинул на телефон ватник и говорил о том, что «Николашка-то, Николашка, садить-то никого не велел, Григорий Иваныч! Александр-то, Александр Первый Иванову-то, живописцу 30 тыщ дал в Рим ехать…». И так очень долго с точными датами (память у него чудовищная, и тем более все это жутко, хотя его и давно знаю, эти точные знания, слова и определения в сочетании с грубым пьяным лицом и нарочито простецким говором), о том, как Микеланджело в каком-то храме при осмотре папой его работы, уронил сверху бревно, которое папу по башке, и как да Винчи тоже папу или кардинала мазнул ненароком по морде кистью, а тот лишь утёрся, а сейчас всякий неграмотный деятель лезет всюду, хамит.

Потом спросив у «Ольги» разрешения спеть, что та с ненатурально заинтересованным лицом разрешила, свесил голову и без голоса, но хорошо, как умеют петь лишь в народе, запел песню про возвращающихся с боя казаков. Пел долго, вздыхая.

Во время всего этого представления раз десять спросил меня со смирением, донесу ли я «дяде Грише» до дому чемоданчик. И когда уже он стал затягивать пребывание, я напомнил. Он униженно сказал, что как только я велю, так он и пойдёт. Вышли.

Он двинулся в горку пешком. «Да на троллейбусе поедем», — говорю я. Он себя хлопнул по карману: «А деньги у тебя есть, Сергей?» Поехали.

В троллейбусе он говорил о молодых. А, вспомнил! Он ещё не сказал речь на пленуме, а лишь ездил утверждать её и во время разговора в редакции несколько раз сказал, как вызвали его в ЦК и упрашивали, а он отказывался: «Я не могу — Виль обидится, он у нас молодыми ведает». Говорил о том, что молодые — гении, что ни Толстому, ни Достоевскому не удалось написать мать так, как они.

В троллейбусе на выходе, униженно-умильно пропускал всех вперёд себя.

Были лужи (кажется, ноябрь). И тут я скажу то, меня поразившее, чего ради, собственно, я и вспомнил этот случай.

Он был пьян. Я трезв. Он стар. Я молод. Он без умолку говорил. Я молчал. Он не смотрел под ноги. Я только туда и смотрел. Но я вдруг увидел, что ноги его сами по себе ступают на редкие сухие места, и брюки и ботинки его совершенно чисты, а у меня заляпаны грязью.

Вот тут мне стало страшно. Было в нём что-то дьявольское. И понял я его успех. Пьяный, много делающий дурного — он всегда ухитрялся ступать по сухому.

А говорил он так: «Молодые-то, Серёга, всех зачеркнули — о войне как пишут! Симонова — на…! Бубеннова — на…!» И еще кого-то туда же — на всю улицу. «Чьё влияние, спросишь, чувствуется? В первую очередь: Достоевский. Досто-ев-ский! И Бунин. Ну Бунин, Сергей, Бунин-то, а?»

У самого дома лицо его стало совсем уже страшным, и он зашептал о том, как Василий Белов зазвал его в Вологде к себе и сказал: «Мы не должны выступать, мы должны только писать и не открывать себя врагу. Они ведут с нами истребительную войну».

«Чкалов — это был богатырь! В ЦДРИ, помню, были Ставский, я и Чкалов, ещё кто-то. Валерий заказал двенадцать бутылок коньяка, выпили и поехали летать. У меня был очень бледный вид» (Шолохов в дневнике В. Чивилихина).

У Чехова дьякон говорит, что от водки бас гуще. Слыша великолепные, не только «поставленные» по-старому, по-театральному, но ещё и особо звучные, мужские голоса старых мхатовцев Ливанова, Грибова, Массальского, я не могу не слышать, как в тембрах их отзываются многолетние «вредные привычки». Без них эти великолепные голоса были бы невозможны.

Из мемуаров академика-кораблестроителя Алексея Николаевича Крылова: «Невольно вспоминается образ жизни Андрея Михайловича, продолжавшийся неизменно около пятидесяти лет до самой его смерти в 1895 году. Вставал он рано, часов в шесть, и начинал что-нибудь делать в мастерской, занимавшей две комнаты во втором этаже сеченовского дома. Каждые пять минут он прерывал работу и подходил к висящему на стене шкапчику, в который для него ставился ещё с вечера пузатый графин водки, маленькая рюмочка и блюдечко с мелкими чёрными сухариками; выпивал рюмочку, крякал и закусывал сухариком. К вечеру графин был пуст, Андрей Михайлович весел, выпивал за ужином ещё три или четыре больших рюмки из общего графина и шёл спать.

Порция, которая ему ставилась в шкапчик, составляла три ведра (36 литров) в месяц; этого режима он неуклонно придерживался с 1845 по 1895 г., когда он умер, имея от роду под 80 лет. <���… >

Известно, что Иван Михайлович Сеченов по окончании курса Инженерного училища, прослужив недолго в сапёрах, вышел в отставку и поступил на медицинский факультет Московского университета. Здесь он сблизился и подружился с С. П. Боткиным. О чём была докторская диссертация Боткина, я не знаю, но диссертация Ивана Михайловича была на тему: «О влиянии алкоголя на температуру тела человека». Не знаю, служил ли ему его родной братец объектом наблюдений, но только через много лет, в конце 80-х годов, Иван Михайлович передавал такой рассказ С. П. Боткина:

— Вот, Иван Михайлович, был у меня сегодня интересный пациент, ваш земляк; записался заранее, принимаю, здоровается, садится в кресло и начинает сам повествовать:

— Надо вам сказать, профессор, что живу я давно почти безвыездно в деревне, чувствую себя пока здоровым и жизнь веду очень правильную, но всё-таки, попав в Петербург, решил с вами посоветоваться. Скажем, летом встаю я в четыре часа и выпиваю стакан (чайный) водки; мне подают дрожки, я объезжаю поля. Приеду домой около 6 часов, выпью стакан водки и иду обходить усадьбу — скотный двор, конный двор и прочее. Вернусь домой часов в 8, выпью стакан водки, подзакушу и лягу отдохнуть. Встану часов в 11, выпью стакан водки, займусь до 12 со старостой, бурмистром. В 12 часов выпью стакан водки, пообедаю и после обеда прилягу отдохнуть. Встану в 3 часа, выпью стакан водки… и так далее.