Сергей Боровиков - В русском жанре. Из жизни читателя

В русской литературе есть немало замечательно исполненных описаний похмельного пробуждения героя. Самыми, вероятно, знаменитыми стали страдания директора Театра Варьете Стёпы Лиходеева. По бесспорному качеству текста они этой славы заслуживают, хотя и у предшественников Булгакова бывали штучки не слабее.

«Потянувшись за папироской, Ракитников увидел, что рукав на правой руке у него засучен. Это его удивило. Поднял голову и ещё больше удивился: оказывается, лежал он совсем одетый на постели, жилет расстёгнут, новый пиджак изжёван, брюки на коленках в грязи, рукав засучен по локоть, но башмаки сняты — значит, оставалось всё-таки кое-какое соображение…

Схватившись за голову, он застонал. Череп трещал, как арбуз. Но пусть бы болела голова — физическая боль пустяки, а в такую погоду даже может и развлечь отчасти. Но трудно было вынести общую проплёванность всего существа, невыразимую пакость, тоску сердечную… Хуже всякого головотреска… Ох!

Закрыв лицо, он покачивался. Хорошее забудешь, а вот вчерашнее всплыло до мелочей. Со службы ушёл в четыре. Так… На Невском встретились приятели с портфелями, — вернее, показались приятелями, потому что единодушно все заговорили об обеде с водкой. А по существу — серые пошляки, не люди, а понедельники… Пошли обедать. Пили водку под холодную осетрину… Сволочная, пошлая рыба, с хреном, с мелкой рубленой дрянью… <���…> И это тот самый светловолосый мальчик, “мамина радость”… Отмахал тридцать лет жизни, затрачены силы, деньги на воспитание, образование… И лезет рыгающим чудовищем из трактира… Ох! <���…> Ох, раки! Насекомые, паукообразные, поедающие утопленников… И он ел это…

Дальше — провал в памяти… Ракитников сознал себя у чугунной решётки канала Грибоедова: он нёсся огромными прыжками, ругаясь шёпотом так, как никогда не ругался… <���… > Видели вы когда-нибудь, как в овраге псы рвут ребрастую падаль, упираясь лапами, рыча от отвращения? Точно так же мрачные выводы пожирали сердце Ракитникова» (Толстой А.Н. Подкидные дураки. 1928).

Особенно много алкогольного юмора текло на печатные страницы во времена Чехонте, затем Аверченко, затем в двадцатые годы. Может быть, эти эпохи объединяло относительное благополучие или, точнее, достаточное количество благополучных читателей?

Булгаков в 17—18-х годах сделался наркоманом, что зафиксировано в воспоминаниях его первой жены (см. книгу М. Чудаковой «Жизнеописание Михаила Булгакова) и описано в рассказе «Морфий». Он стал одним из немногих, кто преодолел ужасную зависимость от «чудесных, божественных кристаллов». Почему бы не предположить, — смейтесь, врачи! — что Булгакову в борьбе с наркотиками помогли табак и водка? Человек взрослый, врач, сознающий свою болезнь, мог ли он полностью отказаться от ядов? Как там у Бунина в рассказе «Соотечественник»: «Лицо у него меловое, и чёрные очки очень страшны на этом лице. “Я целых два часа ничем не отравлялся, ничего не пил, не курил и потому смертельно утомился”». Впрочем, и без Бунина мы кое-что знаем о зависимости от этих ядов, и водка, водочка, закусочка, сервировка, со всем своим сопутствием, так же как вредный, но красивый в дорогих папиросах табачок, всё это более надёжный враг наркотика, чем «здоровый образ жизни».

Булгаков в письме к приятелю даёт совет: «закусывать надо ветчиной, в сумерки, в тишине, среди старых и верных вещей».

Душевные слова. А мне пришлось раз на обращение младшего товарища давать совет иного, не лирического рода: «Выпивать, молодой человек, следует исключительно на собственный счёт, но никак не на чужой. Последняя привычка крайне пагубна, по медицинским даже последствиям!»

«Пивной погреб тоже большое общество привлекает» (Гоголь. Женитьба).

«Сон и водка — вот истинные друзья человечества» (Салтыков-Щедрин М.Е. Скука).

1998

Я много лет читаю Чехова. Пора бы уж научиться перечитывать, но настолько всегда новым оказывается текст, что не даёт привычки скользить по нему.

В последние сколько-то лет, думаю, не больше десяти, читая, я стал делать заметки. Их можно было бы назвать заметками на полях или, маргиналиями, как любил выражаться ответственный критик советской эпохи Ю.И. Суровцев. Но поля, хоть и крепко мною истрёпанного голубого ПСС Чехова в 30 томах, чисты. Во всяком случае, от заметок. В детстве меня удивляло, что в воспоминаниях о Владимире Ильиче рассказывалось, как он испещрял гениальными заметками книжки, тогда как нам этого делать не велели. Впрочем, имелось в виду, вероятно, что вождь пачкал книжки исключительно идейных противников, какого-нибудь, к примеру, Каутского.

Мои заметки делались не на полях, а на листочках, и однажды я обнаружил, что их накопилось немало. Какую-то часть из них я попытался соединить в то условно-целое, которое для себя давно определил как «русский жанр».

О Чехове существует огромная литература, большей частью мной не читанная, и поэтому — в случае изобретения велосипеда — каюсь. В оправдание могу лишь уточнить, что заметки мои — не литературоведа, а всего лишь усердного читателя.

Отставной контр-адмирал Ревунов-Караулов из рассказа «Свадьба с генералом» (1884) являет собою зрелище жалкое, неся с базара щуку в сопровождении кухарки, держащей под мышкой пачку листового табаку, который хозяин употребляет от клопов и тараканов.

Но контр-адмирал по табели о рангах соответствует генерал-майору или действительному статскому советнику и в службе должен был занимать должность командира бригады, или начальника штаба, или директора кадетского корпуса и т. п. Пенсия ему полагалась в год 860 рублей серебром, то есть более двух тысяч ассигнациями, да ещё солидные надбавки за ранения, а Ревунов по срокам должен был бы участвовать в Крымской войне. Не вяжется солидное обеспечение, высокий социальный статус с тем, что написал Антон Павлович.

А заслуженный профессор, тайный советник и кавалер Николай Степанович из «Скучной истории» (1889) почему беден? Его дочь-консерваторка «одета бог знает как»; «часто забота о мелких долгах заставляет меня бросать работу…»; сын-офицер, которому родители ежемесячно высылают пятьдесят рублей, мог бы, по мнению отца, отдать офицерское место другому и наняться в работники.

И это та Россия, «которую мы потеряли»?

Тогдашняя критика высказывала упрёки в недостаточном знании Чеховым университетской жизни, но тут уж не в деталях дело — социальный статус героя таков, что невозможно поверить, что его так терзает бедность. Правда, он помогает дочери покойного друга, держит прислугу, но он — не кутила, не картёжник, а жалованье его не менее 3000 рублей в год. И сын, даже если он всего лишь в чине, скажем, поручика, и тогда в год получал не менее тысячи рублей. Конечно, профессор не богач, но в его жалобах на бедность слышится интонация портного или лавочника.