Сергей Боровиков - В русском жанре. Из жизни читателя

«Чудной народ! Одно слово, артисты. Будь я губернатор или какой начальник, забрал бы всех этих актёров — и в острог» («Сапоги», 1885).

В рассказе И. Бунина «Алексей Алексеевич» (1927) доктор Потехин, «с грубыми простонародными чертами лица… неизменно медлительный и до наглости самоуверенный», на вопрос пациента о прогнозе болезни, «ответил с истинно хамской беспощадностью: “Я пророчествами не занимаюсь…”».

В рассказе Чехова «Цветы запоздалые» (1882) доктор Топорков, «по происхождению плебей», «важен, представителен», идёт «важно, по-генеральски», на вопрос о прогнозе болезни «сухо, холодно» отвечает: «Не могу я знать-с, я не пророк».

Рассказ, которым прославился начинающий Горький — «Челкаш» (1895) — очевидный перепев рассказа Чехова «Беспокойный гость» (1886). Правда, Горький ссылался на реальную беседу в больнице с каким-то одесским босяком, который и поведал ему о случае, с ним происшедшем. И сюжет как бы не настолько совпадает, чтобы говорить о перепеве: у Чехова лесник боится выйти из избушки на крик о помощи, тогда как захожий охотник идёт; воротившись, он не только срамит лесника, но ещё и пугает: «Возьму вот и ограблю. Стало быть, у тебя деньги есть, ежели боишься!». Деньги на сцену не являются, и нет, разумеется, лобового, как у Горького, морализаторства, и всё же нельзя отделаться от привкуса вторичности у Горького.

Впрочем, чеховский привкус неизбежен зачастую даже при чтении Бунина и, уж конечно, Горького, Андреева, Куприна и менее значимых современников. Чаще всего это взятая напрокат, на слух, всепроникающая интонация Чехова, рисунок которой так легко повторить и так невозможно наполнить своим.

Очевиднее всего сопоставление на сходном предмете. «Кусака» Л. Андреева, «Сны Чанга» И. Бунина, «Барбос и Жулька», «Белый пудель» А. Куприна, и — «Каштанка». У Андреева — гуманизм. У Куприна к нему в придачу ещё и «жизнь», у Бунина — то, что и везде, — красота и страх смерти, а что у Чехова?

Более всего просто само искусство, само по себе.

Как неожиданно, а ведь в сущности, как законно, вдруг встретить на чеховской странице писателя куда более позднего времени.

«— За три дня до свадьбы прихожу к невесте. С букетом, знаете ли… “Где Марьяша?” — “Дома нету…” — “А где она?” Тесть мой будущий молчит и ухмыляется. Тёща тут же сидит и кофий внакладку пьёт. (Раньше всегда вприкуску пила.) “Да где же она? Чего вы молчите?” — “А ты что за допросчик такой? Ступай туда, откедова пришёл! Вороти оглобли!”

Приглядываюсь и вижу: мой тестюшка, как зюзя… Нахлестался, сволочь…» («Дурак», 1883).

Написано за сорок лет до Зощенко.

У Бунина («Речной трактир») «салфетки пахнут серым мылом». У Чехова «от скатерти пахло мылом» («Три года»), а в записной книжке его 1891: «В русских трактирах воняет чистыми скатертями».

«Знаете, я убеждён, что Сибирь когда-нибудь совершенно отделится от России, вот так же, как Америка отделилась от метрополии», — говорил Чехов Куприну.

Постоянные мосты в будущее: десятые годы, революцию, советскую власть, наше время — то и дело протягиваются при чтении Чехова. Читаешь его рассказы, репортажи о знаменитом Скопинском деле, проворовавшихся хозяевах провинциального банка — сегодняшние газеты ложатся рядом.

А вот рассказ «Психопаты» (1885).

Титулярный советник и его сын, отставной поручик, обедая, предаются болтовне, а за стенкой кашляет и стонет страдающий от запаха табака и водки, а главное, беспредельно пустой болтовни, жилец. Смешны именно психопатические фантазии Гриши, умеющего любой газетной информацией напугать мнительного папашу — будь то холера, уголовный процесс или политика.

Однако в Гришиных политических прогнозах возникают реальные пожары XX века. «Греция и Сербия поднимутся, Турция тоже… Англия вступится за Турцию. <���… >…и Франция не утерпит… Она, брат, ещё не забыла пять миллиардов!.. А ежели француз поднимется, то немец не станет ждать… За немцами Австрия, потом Венгрия, а там, гляди, и Испания насчёт Каролинских островов… Китай с Тонкином, афганцы… и пошло, и пошло, и пошло! Такое, брат, будет, что и не снилось тебе». Автору и читателю смешно, но ведь и вправду пошло, и пошло такое, что и присниться не могло человеку восьмидесятых годов прошлого века.

Если Чехов — «энциклопедия русской жизни», а это так, то условия жизни большинства его персонажей, социально-бытовое устройство тогдашней России вызывают род зависти: какая же нормальная была тогда жизнь!

Каждому своё. Н. Лейкин, прочитав мрачный рассказ «Неприятность» (1888) о земском докторе, ударившем во время обхода пьяного фельдшера, отметил в письме: «понравилось очень верно подмеченное у Вас шествие утят».

После безобразной сцены в больнице доктор пишет письмо председателю земской управы с требованием уволить фельдшера и глядит в окно, «на уток с утятами, которые, покачиваясь, спешили по дороге, должно быть, к пруду; один утёнок подобрал на дороге какую-то кишку, подавился и поднял тревожный писк; другой подбежал к нему, вытащил у него изо рта кишку и тоже подавился…».

Рассказ, повторяю, угрюмый, о переживаниях доктора, о зависимости людей друг от друга, от службы, от куска хлеба, а вот Николай Александрович остановился на утятах, и почём знать, он ли один.

Ведь и сам Чехов сетовал, что все хвалили «Припадок», а описание первого снега заметил один Григорович.

Тригорин (жалуясь Нине): «Вижу вот облако, похожее на рояль. Думаю: надо будет упомянуть где-нибудь в рассказе, что плыло облако, похожее на рояль».

Сам Чехов любил сравнивать облака. «Одно облако похоже на монаха, другое на рыбу, третье на турка в чалме» («Красавицы», 1888), «одно облако похоже на триумфальную арку, другое на льва, третье на ножницы…» («Гусев», 1890). Сравнения как бы избыточные, вычурные и даже неуместные — в финале рассказа «Гусев» об окончившем земной путь на океанском дне русском каторжном из мужиков — при чём тут триумфальная арка?

Есть у него и свои штампы, скажем, лакеи в «белых перепачканных галстухах» или «баба с двойным перетянутым животом» («Капитанский мундир», «Драма на охоте», «Клевета»). В ранних рассказах часто персонаж отрезывает кусок балыка, почему-то именно балыка, вероятно, Антон Павлович любил балык, но вряд ли он тогда был ему доступен.

Впрочем, еда и выпивка — тема отдельная, о ней в своём месте.

Экстравагантности у него не так редки, но всегда надёжно спрятаны. Скажем, «держа письмо в обеих руках и давая им обеим упиваться прикосновением к этим милым горячим строкам» («Расстройство компенсации»).

А вот вам и Достоевский: «гримасничая всем телом» («Чужая беда», 1886).