Владимир Бахмутский - В поисках великого может быть

Давайте попытаемся понять, чем было для Флобера творчество, почему он так долго и мучительно работал над каждым словом и, в сущности, посвятил литературному труду всю свою жизнь? Прежде всего, Флобер резко отрицательно относился к установившемуся в его эпоху общественному порядку. Ему принадлежит знаменитая фраза: «89-ый год сокрушил королевскую власть и аристократию…». Это сказано о Великой Французской революции. «…48-ой год – буржуазию…». В 48-51 годах буржуазия, правда, не была сокрушена в буквальном смысле слова, но она утратила прежний моральный авторитет, отказалась от общественных идеалов. Французскую республику возглавил племянник Наполеона Бонапарта – Луи Наполеон, принявший имя императора Наполеона III. Французское крестьянство, в котором ещё жила вера в идеи его великого дяди, наряду с армией поддержало Наполеона III, и это помогло утверждению режима Второй империи. Но для Флобера это означало крах народа. «…51-ый год сокрушил – народ», – писал он. Из всего происшедшего Флобер делает вывод: «Не осталось ничего, кроме подлой и низкой черни, нас всех пришибло до уровня всеобщей посредственности. Республиканцы, реакционеры, синие, трёхцветные – все соперничают в своей глупости. Предоставив Империи идти своим путём, закроем двери, заберёмся как можно выше на башню из слоновой кости, на самую последнюю ступеньку, поближе к небу. Там порой холодно. Но… зато звёзды светят ярче, и не слышишь дураков…»

«Буржуа» для Флобера не столько социальная, сколько моральная характеристика. Вообще, для французского общественного сознания понятие «буржуа» созвучно русскому «мещанин». Окружающая действительность вызывала у Флобера отвращение. «Ненавижу стадность, устав, общий уровень. Жизнь мне омерзела до глубины души, вот моё исповедание веры. Все превратились в идиотов, мы слишком погрязли в материальном, надо вернуться к великим традициям и не придавать такого большого значения благополучию и деньгам. Всё превращается лишь в комбинацию хорошо сбалансированных экономических интересов, к чему тут добродетель. <���…> Нам расхваливают материальное благополучие современного мира, бросая на прошлое взор величайшего сострадания. Мы принимаем вид превосходства, мы чванимся своим чистым бельем и благоустроенными домами, которые, увы, более пусты, чем обветшалые восточные караван-сараи, развалившиеся, с разгуливающим под ним ветром. Пустыми домами, в которых мы живём одни без богов и без фей, без прошлого и без будущего, без гордости наших предков, без религиозной надежды на дальнейшие времена, без славы, без герба у наших дверей и без распятия у нашего изголовья». Окружающая действительность вызывает лишь всплески неприязни, которые душат писателя: «Дерьмо подходит к горлу, как при ущемляющей грыже. Существует настоящий заговор против оригинального, всё, что надо зарубить себе на носу, – чем ты ярче и своеобразнее, тем хуже тебя встречает публика».

В этот период в Европе впервые возникает явление, которое принято называть массовой культурой. Это затронуло и литературу. Книгоиздательство превращается в форму бизнеса. Но то, что нравится широкому читателю, не нравится Флоберу. Иногда он бывал несправедлив в этом своём неприятии. Например, крайне отрицательно отнёсся к романам Дюма. Но его слова, адресованные Дюма, точны по отношению к массовой культуре. Откуда такой сказочный успех произведений Дюма? Флобер так это объясняет: «Просто, чтобы читать его романы, не надо никакой подготовки. Их фабула занимательна, а пока читаешь – развлекаешься».

Кстати, о своём романе «Госпожа Бовари» Флобер мог бы сказать словами братьев Гонкур, написавших в предисловии к «Жермини Ласерте…»: «Читатели любят лживые романы – этот роман правдив. Они любят книги, притязающие на великосветскость,– эта книга пришла с улицы. Они любят игривые безделушки, воспоминания проституток, постельные исповеди, пакостную эротику, сплетню, которая задирает юбки в витринах книжных магазинов, – то, что они прочтут здесь, сурово и чисто. <���…> Читатели также любят книги утешительные и болеутоляющие, приключения с хорошим концом, вымыслы, способствующие хорошему пищеварению и душевному равновесию, – эта книга, печальная и мучительная, нарушит их привычки и повредит здоровью».

Флобер находится в резком конфликте с окружающим его миром. «Я пишу для двенадцати-пятнадцати человек», – признается он. Но что значит для него литература? Флобер уподобляет свой труд деятельности естествоиспытателя. К написанию книг, считает он, надо относиться, как относится к своим исследованиям ученый. Бальзак тоже называл себя доктором социальных наук и историком Франции. Но для Флобера образцом является именно естествоиспытатель, а не историк и не социолог. Почему? Потому что все социально-исторические понятия оценочны, независимо от того, хочет ли автор вложить в них свою оценку того или иного явления или нет. Если он говорит «монархия», то либо он сторонник монархии, либо её противник. Он неизбежно выражает какую-то позицию, его слово всё равно не может не нести в себе оценки. Естествоиспытатель же ничего не оценивает. Подсчёт ножек у сороконожки ничего не значит. Хорошо это или плохо? 40 ножек – это 40 ножек и всё. Понятия не несут никаких оценок, это не мировоззрение. Нам не приходит в голову спрашивать естествоиспытателя, как он относится к объекту своих исследований, – он лишь констатирует факт. Не следует задаваться вопросом, который часто задают историки, ставят в своих произведениях писатели, смысловой вопрос – зачем? Максимум, это вопрос – почему? Есть некие закономерности природы, которые подлежат изучению. Наука XIX века верила в эти закономерности. «Нечего требовать апельсинов от яблонь, солнца от Франции, любви от женщины, счастья от жизни…» (Gustav Flober. Letters 1830-1855).

Флобер стремится к объективности. Это одна из главных теоретических предпосылок его творчества – создание теории объективного романа. И первое, основное её положение: стремление относиться ко всему с позиций учёного, не задавать никаких смысловых вопросов, а лишь пытаться объяснить, как объясняет предмет своего исследования учёный. Для этого следует исключить из художественного произведения авторское начало, как бы убрать из него автора. В каком смысле? В том, в каком учёный старается максимально исключить себя из своего исследования. Всякий субъективный подход в науке не хорош, ученый должен объективно отображать факты. Отчасти это связано с теорией Флобера о научном, исследовательском романе, утверждением, что к людям следует подходить с тех же самых позиций, с каких исследователь рассматривает, к примеру, насекомых.