Борис Смиренский - Перо и маска

Приведем только один отрывок из повести, чтобы дать понятие о ее содержании и стиле.

Учитель Галюше покупает на аукционе гарнитур, принадлежавший до этого известной кокотке Лолоте.

В приводимом ниже отрывке говорится о переживаниях героя в связи с этой покупкой.

«Через неделю мебель розового дерева стояла в скромной квартире, занимаемой Галюше на улице Пуль Нуар… В нише красовалась кровать мадемуазель Лолоты с голубым пологом, с голубой шелковой периной и вышитым покрывалом. Рядом с бюстом негодующего Ролена целовались бронзовые голубки, а истрепанные книги стояли в горке с золотыми инкрустациями. Несколько гравюр на скабрезные сюжеты висело по стенам, оклеенным дешевыми бумажными обоями. Нежное, сладостное благоухание заглушало запах старых книг в былой холостяцкой норе, волшебством превращенной в будуар…

Кто бы подумал, что Галюше когда-либо будет спать в ее постели? Когда на следующее утро г-н Галюше открыл глаза… ему показалось, будто ноги у него стали ватные, будто сломалась пружина у его стоицизма. Непривычная истома удержала его в постели. «А что скажет на все это министр народного просвещения?» — подумал он…»

В результате пользования мебелью Галюше духовно перерождается. В нем возникает желание найти эту женщину. Но его ожидает глубокое разочарование: в одном из монастырей вместо молодой и красивой женщины он находит теперь старую, толстую монахиню.

В конце концов, учитель расстается с мебелью.

Кровать и бельевой шкаф попадают к одной из «дам общества», которая сразу же становится легкомысленной последовательницей Лолоты.

Среди биографов и критиков Анатоля Франса, литературоведов и родственников писателя — и не только во Франции, но и в Германии, в США и в СССР — возникла широкая полемика о национальной принадлежности произведения.

Какова цель этой мистификации, если предположить наличие таковой? Зачем было подделывать текст в случае его существования в действительности? Наконец, можно ли считать повесть подделкой в результате произведенного стилистического и литературоведческого анализа? Как говорилось выше, прямых доказательств, уличающих подделку, в повести найти не удается. Зато характерные черты творчества А. Франса (несколько авантюрный сюжет с примесью гротеска, обличение религиозного ханжества, ряд сцен гривуазного характера) и повести есть.

Как бы то ни было, корыстной цели в данном случае не усматривается. Ответ же на вопрос — является ли произведение мистификацией — еще подлежит разрешению.

В России поэты XIX века, творившие в эпоху реакции и самодержавного произвола, подвергались жестоким преследованиям за обращенные к народу слова правды.

А. И. Герцен говорил об этих поэтах так: «Ужасный, скорбный удел уготован у нас всякому, кто осмелится поднять свою голову выше уровня, начертанного императорским скипетром…» [4] А. И. Герцен. Соч. в 30 томах, т. 7, стр. 208.

Однако это не останавливало независимых выразителей чаяний народа, свободных от раболепия, лучшими представителями которых были Пушкин, Рылеев, Полежаев, Веневитинов, Лермонтов. Их вдохновляла любовь к отечеству, произведения их наполнены высоким идейным содержанием — освободительной борьбой и осуждением господствующих классов.

Царская цензура запрещала произведения, «прямо или косвенно порицающие монархический образ правления», а авторов жестоко преследовала. Вот почему появлялись на свет стихотворения, выражавшие идеи справедливости и свободы в аллегорической форме.

Так, поэт А. И. Полежаев, использовав напечатанные в 1816 году рассказы об индейских племенах ирокезов, их обычае истязать пленных, написал и напечатал аллегорическое стихотворение «Песнь пленного ирокезца». В нем он высказал смелые мысли о гнусности телесный наказаний:

Используя прием фиктивного перевода, Пушкин пишет стихотворение «Лицинию» с подзаголовком «С латинского», в котором говорит даже такие фразы: «Я рабство ненавижу», «Кипит в груди свобода» и т. п. Невинная на первый взгляд маскировка («с латинского») позволяет поэту выразить «запрещенные» мысли.

Поэт-декабрист К. Ф. Рылеев использовал тот же прием, напечатав в «Невском зрителе» в 1820 году злейшую сатиру, адресованную прямо Аракчееву. Она так и называлась — «К временщику». Но подзаголовок к ней был еще более хитроумным: «Подражание Персиевой сатире «К Рубеллию». Прямая направленность произведения была замаскирована защитной ссылкой на римского поэта I века до нашей эры.

Уже первая строфа стихотворения привела читателей в ужас за судьбу автора:

Так «крамольные» стихи доходили до народа, минуя полицейские и цензурные рогатки.

По словам Герцена, «все это поколение испытывало на себе живое и молодящее влияние этой поэзии». Стихи проникали даже в армию. «Все грамотные канониры имеют у себя копии этих стихов, — сказал один унтер офицер» («Колокол», 1868).

Про такие стихи Н. П. Огарев писал:

Прием защитного подзаголовка применен Лермонтовым в стихотворении «Жалобы турка». В «письме к другу иностранцу» автор жалуется на дикий край, где стонет человек от рабства и цепей, и добавляет:

Эти стихи дошли до сердца читателя и остались в памяти поколений, так как выражали глубочайшие чаяния народа и звали на борьбу с самодержавием — злейшим врагом трудящихся масс.

Аналогичный прием сюжетной маскировки, известно, применялся еще в XII веке — так, например, великий грузинский поэт Шота Руставели в поэме «Витязь в тигриной шкуре» изображал свою родину под видом Аравии и Индии.

Аллегории продолжали действовать и в начале нашего века. Интересное воспоминание об этом оставил В. Д. Бонч-Бруевич:

«Когда после Февральской революции Владимир Ильич приехал из-за границы, мне пришлось знакомить его с деятельностью нашего партийного издательства «Жизнь и знание»… Я, между прочим, показал при докладе четыре книжки Демьяна Бедного, хорошо иллюстрированные, только что вышедшие в нашем издательстве. Владимир Ильич сейчас же схватил их и тут же стал внимательно просматривать. И, читая, все более и более смеялся… Когда мы дошли до басни «Бунтующие зайцы», где Гучков изображен главарем этих зайцев, стоящим на пригорке и ораторствующим, а все его последователи-октябристы, в конце концов, с перепугу улепетывающими в кусты, — Владимир Ильич пришел в восторг: