Вячеслав Недошивин - Литературная Москва. Дома и судьбы, события и тайны

Трехпрудный помнит многие имена. В нем, только в самом начале его, в доме № 2/7, в родительском особняке жили до 1915 г., до отъезда за границу, художница-авангардистка, скульптор и сценограф Наталья Сергеевна Гончароваи ее гражданский муж — живописец, создатель в искусстве направления «лучизм», Михаил Федорович Ларионов.В доме № 5/15жил в начале 1910-х гг. близкий друг Есенина, издатель и библиофил Александр Мелентьевич Кожебаткин, а в другом конце переулка, в доме № 18/4, позднее, с 1948 по 1963 г., — прозаики и киносценаристы, братья Аркадийи Георгий Вайнеры. Здесь же жила не только знаменитая актриса, но и автор трех мемуарных книг Людмила Гурченко( дом № 11/13) и совсем уж неожиданно — легендарный советский разведчик, британский журналист и впоследствии мемуарист Ким Филби(Рассел Гарольд Адриан), ставший в СССР Андреем Федоровичем Мартинсемом ( дом № 6). Но если говорить о поэтах, оставивших след в русской литературе, то в Трехпрудном только и жили, что Цветаева да Рюрик Ивнев. Правда, у обоих здесь бывали многие другие и даже самые знаменитые ныне поэты: у юной Цветаевой Макс Волошин, а у Ивнева — Есенин, Мандельштам, Пастернак, Клюев и сам Хлебников в свой последний приезд в Москву.

Да, однажды в этот дом пришли вместе Мандельштам, Пастернак и Хлебников, а позже к их компании присоединился и Клюев. В книге мемуаров «Богема» Ивнев пишет, что «под самовар», который им поставила хозяйка Нюра, они говорили только о поэзии. Мандельштам, согласно воспоминаниям Ивнева, именно здесь сказал: «Стихи должны убивать или возрождать… Быть бальзамом или плетью. А если они не то и не другое — значит, это манная каша». И добавил: поэзия «будет существовать вечно, но жить в потемках, в подземелье, никому не ведомая и не нужная». Призвал не путать поэтов со стихотворцами. «Эти всегда будут наполнять здания редакций, конференц-залы академий и дворцы владык, и среди этих толп раз в несколько веков вы найдете Гёте, Державина, Пушкина».

Я верю сказанному, ибо Ивнев всю жизнь вел дневники и, видимо, записал разговор тогда же. И возражение Хлебникова записал: «Есть люди, которые сами себя называют поэтами, и есть люди, которые дают это звание другим. Такие звания похожи на табель о рангах. В царской армии были чины генерала от инфантерии, генерала от артиллерии. Цари не додумались установить чин генерала от поэзии. Ниже рангом — стихотворцы, ну а самый низший чин — рифмоплет. Мне кажется, что вы, — обратился он к Мандельштаму, — сами того не желая, попали в сети старых образов и мыслей…»

Мандельштам, пишет Ивнев, расхохотался. «Дорогой Велимир, с вами невозможно говорить серьезно. Вы ребенок, пусть талантливый, но все же ребенок… Я говорю о реальных фактах и обстоятельствах. А вы взлетаете к небу и парите в облаках… Поэты для вас не живые люди, а мертвые схемы. Может быть, небо, звезды, облака — это и есть сама поэзия, но все же эта поэзия не может существовать без людей». — «Мы, — тихо откликнулся на это Хлебников, — говорим на разных языках…»

Спорящих попытался примирить Пастернак: «Все это не то, что нам надо сегодня. Мы не можем переделать мир в один день. Революция не английский парламент, мы сейчас на вулкане и должны стремиться к тому, чтобы этот вулкан был спасительным, а не гибельным для поэзии. Дело не в рангах и вкусах, а в самой сущности поэзии. Она всегда будет неровной, она всегда будет спорной… Она сама вулкан… в вулкане революции…»

На этих словах, пишет Ивнев, и вошел в комнату Николай Клюев. «Я пришел поговорить, — сказал, — а у тебя здесь целый сход» — «Мои друзья должны быть и твоими друзьями», — парировал Ивнев. «Чем больше друзей, тем страшнее», — ответил Клюев.

Такой вот разговор. Но если говорить о сущности, смысле поэзии, то, думаю, важный для русской литературы. Уже за одно это — спасибо хозяину дома.

О самом Ивневе я мог бы долго рассказывать, он, с вечно «бледным птичьим личиком», по словам Георгия Иванова, многих знал за свои девяносто прожитых лет. Умрет в 1981-м, и на могиле его высекут его строчки: «Я шел, как все, с невыносимой ношею, // Не ожидая милостей судьбы, // Творил, как все, плохое и хорошее, // Как все был грешен и безгрешен был. // И все-таки, счастливый и несчастный, // Влюбленный в жизнь во всей ее красе, // Себя я осуждаю ежечасно // За то, что я такой же, как и все».

Псевдоним «Рюрик Ивнев» ему приснился накануне выхода первого сборника «Самосожжение». До этого сокрушался своей простецкой фамилией: «Еще смеяться будут, не родственник ли я тому гоголевскому майору Ковалеву». Но жизнь и впрямь прожил «как все»: до революции служил секретарем у родного дяди, государственного контролера, а после 1917 г. — опять же секретарем, но уже у Луначарского. И там, и здесь — доклады, папочки, поручения и куверты за обеденными столами, прислуга, ложи в театрах. И уже признался ведь в дневнике от 1916 г.: «Все выгод, выгод ищу, высчитываю, выискиваю, жалкая, продажная душа, вот уж правда „старая кокотка“, как сказал обо мне М… Я мог бы брать взятки, мог бы „продать“ человека… И как могу я себя уважать?.. Я для денег готов сделать все. Я как дикий, пьянеющий от запаха крови, пьянею от запаха денег… Другие люди для меня (внутренно) только стружки, бумажки, перхотинки…»

А за три года до того, как поселился в Трехпрудном, встретив Георгия Иванова, уговаривал его перейти на службу «Советам». «Не хотите? — спрашивал. — Но почему? Советская власть — Христова власть. Я ведь не революционную службу предлагаю вам, не в Чека, — тут он задергался, — хотя у нас всякая служба чистая, даже в Чека, да, даже в Чека. Но я вам не это предлагаю: нам всюду нужны люди — вот места директора императорских театров, директора Публичной библиотеки свободны. А?..» Но при этом все, конечно, понимал. «Почему среди „большевиков“, — делился с дневником, — так много „подонков“?.. Царское самодержавие — это была держава „белой“ кости, а большевизм — это держава „хама“». И тогда же вдруг признался Есенину: «Если бы я мог за кого-нибудь умереть, то я бы умер за Ленина». Понятно, почему его, уже в конце 1920-го, избрали председателем Союза поэтов.

До конца дней писал стихи, помогал молодым, давал им «путевки в жизнь», опекал. Когда спрашивали, почему он выглядит так свежо, забыв мизантропию молодости, бодро отвечал: «Старят не годы, старят злоба и зависть, а во мне этого нет…»

Похоронят его как раз как «всех» — на Ваганьковском. А его великих гостей здесь смерть разбросает не «по рангам». Пастернак упокоится в Переделкине, расстрелянный Клюев в безымянной могиле в Омске, Мандельштам в не найденной лагерной могиле под Владивостоком. И только Хлебников сначала ляжет в могилу в Богом забытом Санталове, и лишь потом мы сподобимся и перенесем его прах на Новодевичье. Но разве невидимые нити настоящей поэзии не соединяют их ныне — столь разных и непохожих?