Вячеслав Недошивин - Литературная Москва. Дома и судьбы, события и тайны

Но вот — странность этого «странного человека». Несмотря на его вечное желание «занять позицию под общественной лестницей, спуститься в самые низы общества», он не только хотел быть (и был, кстати) красивым, блестящим и остроумным, но и всегда был окружен последователями, которые «вслед за ним бросали все — семью, учебу, приличную работу — и уходили в его образ жизни». Ему было важно увлекать людей за собой — тоже ведь миссия писателя. Но вот — куда «увлекать», если уже провозгласил: «Мы будем гибнуть откровенно»? Тотальный конформизм тогдашнего общества был ему отвратителен, и сознательным выбором его стал отказ «от включения в общественную структуру со всеми вытекающими отсюда последствиями», то есть нищетой и бездомностью. Он, по его словам, глядя на ту «социальную лестницу», предпочитал «плевать снизу на каждую ее ступеньку». Ведь и в поэме «Москва — Петушки» есть эта проповедническая нота, помните: «Все ваши звезды ничего не стоят, только звезда Вифлеема…»? Разве это не было родом протеста, в том числе и духовного?

Но при этом у истопника-кочегара были две страсти: латынь и музыка. Любил Данте, слушал Малера и Стравинского, написал и несколько статей о норвегах — о Гамсуне, Ибсене, Бьёрсоне, которые отвергли в издательствах, и — безумно любил стихи: Цветаеву и особо Северянина. Белла Ахмадулина, бывавшая на Флотской, даже скажет про него: «Это новый Северянин». Он же о литераторах отзывался почти равнодушно. Смешно, но измерял их творчество «в граммах спиртного». Говорил, что Василю Быкову он бы «200 грамм налил», а больше всех налил бы Набокову…

Ольга Седакова, назвавшая себя его ученицей, познакомилась с ним, когда он как раз писал главную вещь «Москва — Петушки», она даже попала в поэму как «полоумная поэтесса». «Он успел к тому времени написать только первые страницы, и тетрадка лежала на столе, — вспомнит потом она. — У меня было ощущение, что это просто дневник. Ведь в жизни он говорил таким же слогом, а все упомянутые там люди, реалии, происшествия были и мне знакомы». Но когда ее спросили, чему же он мог научить ее, ответила: «Тому, что свобода возможна в большей мере, чем мы это себе представляем… И обстоятельства не фатальны, и политический строй, и общепринятые мнения — все это не фатально для твоей свободы… Его темой была гуманность: сострадание, жалость к человеку. Чтобы человека любили таким, каков он есть… Чтобы его не воспитывали, а пожалели».

Поэма в прозе «Москва — Петушки» впервые была напечатала тиражом в 300 экземпляров. Ныне — переведена на 30 языков. Но и в ней, и в пьесе «Вальпургиева ночь» маньячно повторяется тема смерти, безумия и загадок. Говорят, что об этом был и биографический роман «Дмитрий Шостакович», который он писал в этом доме. Романа до сих пор никто не видел. Сам Ерофеев говорил, что рукопись его была у него украдена в электричке вместе с авоськой, «в которой также лежали две бутылки бормотухи». Но исследователи считают эту книгу ныне всего лишь очередной мистификацией писателя.

Он, пишут, всю жизнь ненавидел «героизм», все эти «гвозди бы делать из этих людей». Но сам скончался вполне героически, до конца сопротивляясь роковой болезни.

Редкое противоречие у этого самого «странного человека». Как неповторима и странная литература его, так сверхточно отразившая его и время. Нас — его современников.

306. Фрунзенская наб., 38/1(с.), — Ж. — с 1958 г., после эмиграции, — актриса, мемуаристка Ксения Александровна Куприна, дочь писателя.

Куприн звал любимую дочь Киса. Но именно такой псевдоним — Kissa Kouprine — выбрала она, манекенщица Дома моды в Париже, когда ее, восемнадцатилетнюю красавицу, вдруг пригласил в кино французский кинорежиссер Марсель Лербье.

Пять фильмов, в которых она снялась у него («Дьявол в сердце», «Тайна желтой комнаты», «Духи дамы в черном» и др.), да еще с такими партнерами, как Жан Маре и Габен, и она, девчонка, стала в русской эмиграции гораздо знаменитей своего знаменитого отца. Там, в Париже, за ней что ни вечер заезжали веселые компании на дорогих машинах, ей платили высокие гонорары, которые она спускала на престижные туалеты, а в доме Куприна в это время отключали за неуплату газ и свет. В это трудно поверить, но это так. Дело дошло до того, что один из русских эмигрантов, таксист, услышав в машине обращение к Куприну, восторженно обернулся: «Вы не отец ли знаменитой Кисы Куприной?» Дома Куприн пожаловался жене: «До чего дожил? Стал лишь отцом „знаменитой дочери“».

Актриса Ксения Куприна, дочь писателя

Но грустно не это. Грустно — и это, увы, тоже факт! — что однажды, ожидая авто с очередным любовником, она вдруг увидела беспомощного, худенького, почти слепого отца, который, обращаясь в пустоту, на жалком французском просил хоть кого-нибудь помочь ему перейти дорогу. Какие-то девушки, рассказывала Киса, смеялись: «Смотри, какой-то старичок боится перейти дорогу!» «Папа плохо видел, — вспоминала она. — И, кроме того, был подшофе. Мне было неловко подойти к нему сразу, и я подождала, пока девушки уйдут». Так написала в книге об отце, которую сочиняла в этом уже доме. Но Олегу Михайлову, литературоведу и биографу писателя, призналась, что на деле и не подошла.

«Русской Золушкой» самовлюбленно звала себя. И ей ничего не было жаль, даже отца. Он-то, когда она свалилась с тяжелой простудой, пошел продавать дорогой подарок своего друга — эскиз Репина «Леший». Продал ради лучших врачей для дочери и курорта в Швейцарии. Но если его сравнили писатели русской эмиграции (тот же Марк Алданов) с Гамсуном и Джеком Лондоном, то Киса, родной человек, крикнула ему однажды: «Ты писатель для консьержек!» А когда родители ее собрались в 1937 г. вернуться в Россию, Киса поддержала их в этом стремлении, но сама ехать отказалась.

Обложка книги воспоминаний К. А. Куприной «Куприн — мой отец»

Через много лет признается Олегу Михайлову, что не поехала в СССР потому, что именно в те дни подписала сумасшедший контракт с «Холливудом». По другим сведениям, у нее как раз был роман с каким-то французским летчиком. Правда, уже в Москве повинится: «Только теперь я понимаю, какой я была эгоисткой». Здесь, уже в этом доме, много сделает, каясь, для увековечивания памяти отца, для создания музея его. И сама в СССР будет жить бедно — приторговывать памятью отца, как иные дети писателей, откажется, все передаст стране безвозмездно. Играть будет в московских театрах, но на «вторых ролях». Поначалу будет оправдывать себя. «Учтите, — будет говорить, — мне не было еще и тридцати. Будущее казалось мне лучезарным!» — но в конце концов признается: «Теперь я вижу, что все те годы прожила бесплодно…» Отец ее, думается, принял бы эти слова — он-то знал цену и состраданию, и раскаянию.