Вячеслав Недошивин - Литературная Москва. Дома и судьбы, события и тайны

Волохова переживет Блока на 45 лет, но лишь относительно недавно стало известно, что она, еще задолго до встречи с Блоком, еще в 1902-м, будучи ученицей студии МХТ, без памяти влюбилась в Василия Ивановича Качалова. И любила всю жизнь. Так признается на склоне лет подруге своей дочери — Н. Сытиной. Сытина случайно увидела фотографию Волоховой в доме у Качалова, где бывала в конце 1930-х гг., и, разумеется, сказала об этом и подруге, и самой Волоховой. Вот тогда шестидесятидвухлетняя актриса и рассказала девушкам о своем романе сорокалетней давности.

Оказывается, любовь Волоховой и Качалова была взаимной. Он первый не устоял перед красотой этой «раскольничьей Богородицы». Как человек порядочный, он не смог, да и не захотел таиться и признался своей жене, актрисе Литовцевой, в своем чувстве к двадцатитрехлетней ученице. И они, как пишут, развелись бы, если бы Нина Литовцева не ждала ребенка и не повредила бы на гастролях ногу, из-за чего всю жизнь будет прихрамывать. «При стечении таких обстоятельств Василий Иванович счел неблагородным оставлять жену, — пишет исследователь. — Любовники расстались…» Тогда-то Волохова и перебралась в Петербург, в Театр Комиссаржевской, где в нее влюбится Блок. А после романа с ним (романа с его стороны) вновь уехала в Москву, но у Качалова так ни разу и не была. Вышла замуж за актера, за «рыжеватого комика Сашу Крамера, — как пишет прозаик и философ Федор Степун, — и жила не в снежных далях (как у Блока в стихах. — В. Н. ), а в самой обыкновенной квартире с ребенком и гувернанткой…»

Последний раз Блок увидит Волохову в апреле 1920 г. — они столкнутся в музыкальной студии МХАТа. Условятся, как запомнит она, поговорить в антракте. Но, когда в зале зажгут свет, Блока она не найдет — он, чтобы избежать «встречи с прошлым», уйдет раньше…

68. Воздвиженка ул., 4/7(с.), — мебл. комнаты, потом — гостиница «Петергоф» (1900-е гг.), с 1918 г. — 4-й Дом Советов. С 1918 г. здесь находилась также «Книжная палата», где работали поэты В. Я. Брюсов, В. Ф. Ходасевич и др. Здесь же в первое после революции время находился аппарат ЦК РКП(б), а позже — приемная главы государства М. И. Калинина. Ныне — приемные Государственной думы и Совета Федерации РФ.

Здание воистину историческое. Здесь в 1880−90-е гг. жил прозаик, критик, публицист Александр Валентинович Амфитеатров, в 1890-е гг. — публицист, издатель Василий Михайлович Соболевский.В 1905 г. (сентябрь−декабрь) здесь, в гостинице, в номере люкс, жил, наконец, Алексей Максимович Горькийс гражданской женой Марией Федоровной Андреевойи останавливался Иван Алексеевич Бунин.

Дом № 4/7 по Воздвиженке

«Московская квартира Горького, — пишут про этом дом, — была своеобразным опорным пунктом восстания», — вспоминал про 1905-й один из современников. Здесь жили его охранники, боевики-кавказцы, которые охраняли не столько Буревестника, сколько склад оружия и лабораторию, в которой изготавливались бомбы. Первой и единственной официальной жене Екатерине Пешковой Горький писал отсюда: «У меня сидит отряд кавказской боевой дружины — 8 человек, — все превосходные парни! Они уже трижды дрались и всегда успешно — у Технического училища их отряд в 25 человек разогнал толпу тысяч в 5, причем они убили 14, ранили около 40…» Отчетно и уж как-то беспретепно сообщает писатель о жертвах. Но то ли еще будет в его жизни. А между боями классик изысканно принимал здесь друзей: Шаляпина, Бунина, Бориса Зайцева.

«Горький жил на Воздвиженке, — вспоминал Зайцев. — Я был зван на обед. Первое, что в прихожей бросилось в глаза, — выглядывавшие из-за дверей усатые чернявые физиономии восточного типа: будущие „дружинники“ восстания — ныне караул. Эти кавказцы, к счастью, с нами не обедали… Обед отличный. Хозяйка, Мария Федоровна Андреева — еще лучше… В те времена была она блистательной хозяйкой горьковского дома — простой, любезной, милой. Да и сам Горький… Вспоминая тот вечер, что плохого могу я сказать? Решительно ничего. Все как в „лучших“ домах. Разговоры о Брюсове и Бердяеве, „Новом пути“ и Художественном театре, любезности, кофе, ликер. В сущности, всю жизнь так обедать, разговаривать и приходилось — будь то Петербург, Москва или Париж. Но вот Горький оказался особенный человек: с ним всю жизнь не прообедаешь…»

«Особенный» — точное слово. Всегда в черном. Косоворотка тонкого сукна, подпоясанная узким ремешком, суконные шаровары, высокие сапоги и романтическая широкополая шляпа, прикрывавшая волосы, спадавшие на уши… «Однако, — пишут, — если Лев Толстой, граф, превращался… в подлинного босоногого крестьянина, Горький… носил декоративный костюм собственного изобретения…» Но «загадочного» в нем, еще молодом, было многовато. Не чувствовал совсем, утверждают, физической боли, но при этом так переживал чужую боль, что, когда описывал сцену, как женщину ударили ножом, на его теле вздулся огромный шрам. Болел туберкулезом, но при этом выкуривал по 75 папирос в день. Несколько раз пытался покончить с собой, но всякий раз его спасала неведомая сила. Наконец, мог выпить сколько угодно спиртного и никогда не пьянел. Да и в литературе воспринимался писателями «чужаком», «ибо бог его знает, кто он, откуда и зачем».

«Не могу отнестись к Горькому искренно, сам не знаю почему, а не могу, — жаловался Лев Толстой Чехову. — Горький — злой человек. У него душа соглядатая…» А тот же Зайцев довольно ядовито писал потом о Горьком-буревестнике: «В этом смысле он роковой человек. Литературно „Буревестник“ его убог. Но сам Горький — первый, в ком так ярко выразилась грядущая (плебейская) полоса русской жизни. Невелик в искусстве, но значителен, как ранний Соловей-разбойник. Посвист у него довольно громкий… раздался на всю Россию… При буревестничестве своем и заступничестве за „дно“ Горький принадлежал к восторгающимся деньгами. Он любил деньги — деньги его любили. (Ни Толстого, ни Достоевского, ни Тургенева, ни Чехова не вижу дельцами, а если бы занялись чем-нибудь таким, прогорели бы.) Горький не прогорел. При нем, как и при Сталине и других, всегда были „темноватые“ персонажи, непосредственно делами его занимавшиеся…» Впрочем, и Горький платил литераторам той же монетой, писал, например, жене, Кате: «Лучше б мне не видеть всю эту сволочь, всех этих жалких, маленьких людей… Дрянь народишко…» Но, может, потому он и оказался в числе революционеров. Ведь здесь за его спиной было уже два ареста «за политику». Не зря Исаак Бабель скажет о нем потом, что сразу после первых произведений Горького: «радикальная Россия, пролетариат всего мира нашли своего писателя… С первого же появления своего в литературе бывший булочник, грузчик стал в ряды разрушителей старого мира…» Но особо меня поразила, конечно же, та бестрепетность по отношению к жертвам первой революции. Об итогах восстания пишет жене почти весело: «Потери собственно революционеров — ничтожны… Избивали обывателя. Масса убито женщин, много детей… Бои были жестокие, да, но все же газеты преувеличивают число убитых и раненых. Их не более 5 тысяч за десять дней сражения… Целуй Максима. Скажи ему, что его отец не зря живет». Не зря, конечно… Дети, женщины, кто их считал?! И, укатив отсюда в Финляндию, спрятавшись от полиции, зовет туда и жену с сыном: «Здесь спокойно… Очень хорошая демократическая страна… В России жить с детьми нельзя, если не хочешь, чтобы они сошли с ума. Подумай и — катай сюда… Превосходно устроишь себя…»