Вячеслав Недошивин - Литературная Москва. Дома и судьбы, события и тайны

В комнате Яхонтова, где жила и его мать, стояло вольтеровское кресло, какая-то «органная» скамеечка, а сама комната была украшена украинскими вышитыми полотенцами. Здесь Мандельштам впервые прочел хозяевам дома свое стихотворение «За гремучую доблесть грядущих веков…».

Могила В. Н. Яхонтова и Е. Е. Поповой

Пишут (в частности, Борис Кузин, друг поэта), что после Воронежа поэт одно время был увлечен Лилей Поповой. Та, например, в письме сестре в 1937 г. сообщила: «Приехал Осип Мандельштам — поэт. Влюбился в меня… В ссылке он помолодел лет на двадцать, выглядит хулиганистым мальчишкой и написал мне стихи, которые прячет от Надежды Яковлевны (!!). Если там вековые устои рушатся, то я об одном молю, чтоб не на мою голову…»

Попова вместе с Яхонтовым готовили в это время театральную композицию о Сталине, а Лиля вообще была ярой сталинисткой. «Сталинисткой умильного типа» назовет ее потом Надежда Мандельштам. Она грезила о «гениальном вожде» и «спасителе человечества» и хотела обратить поэта в «истинную веру», даже убеждала его написать Сталину покаянное письмо и говорила, что сама напишет о том, что «нужно помочь О. М. стать на правильный путь». «Лиля уверяла, — напишет потом Надежда Яковлевна, — что он погибнет как поэт, если не примирится с современностью, не поймет вождя и тому подобное… Бурно нападала на меня — при нем, — вызывала меня на споры (я боялась их). Она говорила, что меня должны осудить, как темную силу, мешающую „творчеству“ Мандельштама и его отношению к Сталину»

Лиля же в дневнике от 17 июля 1937 г. напишет: «Этот непроходимый, капризный эгоизм. Требование у всех буквально безграничного внимания к себе, к своим бедам и болям. В их воздухе всегда делается „мировая история“ — не меньше, — и „мировая история“ — это их личная судьба, это их биографии. В основном постыдная, безотрадная, бессобытийная, замкнутая судьба двух людей, один из которых на роли премьера, а другая — вековечная классическая плакальщица над ним. Его защитница от внешнего мира, а внешне это уже нечто такое, что заслуживает оскала зубов…»

Видимо, здесь Лиля однажды собрала для поэта книги (набор марксистской литературы), которые требовала чтобы он прочел. А Мандельштам в это время сидел и листал Библию. «Вдруг он сказал, — пишет Надя, — я лучше это возьму… Лиля ахнула, но ее остановил Яхонтов: пусть берет Библию, там и Евангелье… Это ему нужнее… Лиля уговаривала взять и то, и другое, хотя не понимала, зачем Библия… О. М. и Яхонтов хохотали… Эта Библия, — заканчивает Мандельштам, — и сейчас у меня…»

Позднее, в 1945 г., Владимиру Яхонтову не поможет ни Библия, ни вера в марксизм его жены. Он в последней своей квартире (Климентовский пер., 6) покончит с собой — выбросится из окна 7-го этажа во внутренний двор, а по другой версии — в лестничный пролет дома.

65. Власьевский Бол. пер., 4(н. с.), — Ж. — в 1915–1922 гг. — философ, критик:, позднее, спустя век, в 1915–1922 гг., в доме, построенном на этом месте (с. н.), жил, как уже писалось раньше (см. Армянский пер., 1/8), философ, критик и публицист Николай Александрович Бердяеви его жена — поэтесса, мемуаристка Лидия Юдифовна Бердяева (урожд. Трушева, в первом браке — Рапп). Это последний адрес философа и публициста в Москве. До этого с 1912 г. жил, не считая дома в Армянском, по адресам: Пожарский пер., 10(с.) и Кречетниковский пер., 13(н. с.). А в этом доме на «четвергах», которые устраивали Бердяевы, бывали: Вячеслав Иванов, Андрей Белый, прозаики Зайцев, Осоргин, поэты Цветаева и Ходасевич, философы Булгаков, Флоренский, Шпет, Гершензон, Шестов, Ильин, Карсавин, Лосский, Франк, сестры Герцык и многие другие.

Памятная стела «Философский пароход» в Санкт-Петербурге

«Знакомыми арбатскими переулочками — к Бердяевым, — писала в воспоминаниях как раз Евгения Герцык. — Квадратная комната с красного дерева мебелью. Зеркало в старинной овальной раме над диваном. Сумерничают две женщины, красивые и приветливые, жена Бердяева и сестра ее. Его нет дома, но привычным шагом иду в его кабинет. Присаживаюсь в большому письменному столу… Каббала, Гуммерль и Коген, Симеон Новый Богослов, труды по физике; стопочка французских католиков, а поодаль непременно роман на ночь — что-нибудь выисканное у букиниста… Над широким диваном, где на ночь стелется ему постель, распятие черного дерева и слоновой кости, — мы вместе купили его в Риме. Дальше на стене акварель — благоговейной рукой изображена келья старца. Рисовала бабка Бердяева: родовитая киевлянка…»

«К концу 16-го года, — пишет Герцык, — резко обозначилось двоякое отношение к событиям на войне и в самой России: одни старались оптимистически сгладить все выступавшие противоречия, другие сознательно обостряли их, как бы торопя катастрофу. „Ну где вам, в ваших переулках, закоулках преодолеть интеллигентский индивидуализм и слиться с душой народа!“ — ворчливо замечает Вяч. Иванов. „А вы думаете, душа народа обитает на бульварах?“ — сейчас же отпарирует Бердяев. И тут же мы обнаружили, что все сторонники благополучия, все оптимисты — Вяч. Иванов, Булгаков, Эрн — и вправду жительствуют на широких бульварах, а предсказывающие катастрофу, ловящие симптомы ее — Шестов, Бердяев, Гершензон — в кривых переулочках, где редок и шаг пешехода… Посмеялись. Поострили. Затеяли рукописный журнал „Бульвары и переулки“. Особенно усердно принялись писать жены: не лишенные дарования и остроумия Лидия Бердяева и Мария Борисовна Гершензон…»

Смеялись они, увы, недолго. Первый раз ЧК арестовала Бердяева здесь в ночь на 19 февраля 1920 г. «Накануне его под охраной согнали на принудительные работы. Мороз под тридцать, а он вместе с другими скалывал лед… Всучили тяжелые ломы — очищать ото льда и снега железнодорожный путь… Работали до сумерек, без еды, лишь в конце получили по куску черного хлеба». А ночью входная дверь этого дома затряслась от оглушительных ударов. К больному ворвались чекисты с обыском и арестом. Арестовывал комиссар ВЧК Педан, ордер подписал председатель особого отдела ЧК Менжинский. И на Лубянку вели пешком с винтовками наперевес.

Допрашивал философа сам Дзержинский. Много лет спустя Бердяев вспомнит: «Дзержинский произвел на меня впечатление человека вполне убежденного и искреннего. Это был фанатик. В нем было что-то жуткое… В прошлом он хотел стать католическим монахом, и свою фанатическую веру он перенес на коммунизм». Бердяев предупредил его: о конкретных людях говорить не будет, а про все остальное прямо выскажет то, что думает. «„Мы этого и ждем от вас“, — заметил Дзержинский…» Бердяев говорил ровно академический час. Дзержинский изредка вставлял замечания. Например, такое: «Можно быть материалистом в теории и идеалистом в жизни и, наоборот, идеалистом в теории и материалистом в жизни»… Короче, Дзержинский освободил его («Но вам нельзя уезжать из Москвы без разрешения») и даже попросил у Менжинского автомобиль, чтобы доставить философа домой: «Уже поздно, а у нас процветает бандитизм». Автомобиля, увы, не нашлось — доставили философа сюда «на мотоциклетке»…