Дирк Уффельманн - Дискурсы Владимира Сорокина

Вне зависимости от возможных политических подтекстов, связанных с «дерьмом пропаганды», реализация метафор за счет их буквального воплощения в сюжете художественного произведения — чисто концептуалистский прием. Можно было бы даже заключить, что по своей функции это очень общий металингвистический прием, а значит, он принадлежит «белому» концептуализму (ср. первую главу), если бы только он не опирался в такой мере не просто на разговорный язык, а на пласты сниженной и бранной лексики, не говоря уже о том, что «материализация автоматизированной, стершейся языковой метафоры»268 у Сорокина нередко сопряжена с картинами страшного или отталкивающего насилия.

Материализация метафоры как прием заслуженно привлекла к себе внимание многих исследователей, занимавшихся творчеством Сорокина269, и в этой книге я к ней еще вернусь. Кроме того, в следующих главах я попытаюсь провести границы между разными подтипами этого приема. Я рассмотрю примеры, когда насилие на уровне сюжета восходит к метафоре, которая уже содержит в себе насилие, как в случае с выражением «ебать мозги» в «Сердцах четырех»270 или «Хрущев выеб Сталина» в «Голубом сале» (см. восьмую главу), и другие, когда исходная метафора вполне невинна, как «лошадиная сила», которая в «Метели» (глава одиннадцать) материализуется в виде маленьких лошадок под капотом автомобиля. Я также прослежу, звучит ли в произведении материализованная метафора до того, как реализоваться в его сюжете, сформулировано ли то или иное выражение в повелительном наклонении (как в «Романе» — см. пятую главу), как приказ, который остается лишь буквально выполнить, или же заимствованная из разговорной речи метафора существует лишь в подтексте произведения, так что внимательные читатели, уловившие принцип сорокинской метапрозы, должны ее расшифровать — а значит, те, кто настроен враждебно, могут намеренно истолковать текст иначе (как в случае со скандалом вокруг «Голубого сала», спровоцированным движением «Идущие вместе» в 2002 году, см. восьмую главу).

«Чтобы тут выжить, нужно дерьма нажраться» — не единственная сюжетообразующая метафора, спрятанная в тексте «Нормы», где она актуализируется главным образом в первой части. В рассказе «Падёж», включенном в третью часть, тоже угадывается встречающаяся в речи метафора. Здесь материализовано сравнение «люди мрут как скот»271, которое лишь отчасти перекликается с устойчивыми выражениями «люди сдохли как мухи» или «людей перерезали как свиней/баранов». Как и в некоторых других рассказах Сорокина, написанных в духе «лжесоцреализма»272, автор сначала буквально воспроизводит соцреалистические каноны, а потом разрушает их, показывая, что в советских колхозах ни в грош не ставят человеческую жизнь.

Аналогичные примеры разрушения соцреалистических шаблонов с помощью материализованных метафор присутствуют и в нескольких ранних рассказах Сорокина. Первый небольшой сборник, куда вошло семнадцать новелл, увидел свет в 1992 году273. В 1990-х и 2000-х годах выходило несколько переизданий с разными вариациями. Самое объемное из них, «Первый субботник», содержало двадцать девять рассказов. Этот сборник планировали опубликовать еще в начале 1992 года (и многие исследователи по ошибке ссылались на него как на изданный), но впервые напечатали уже в 1998 году в составе двухтомника Сорокина274, а отдельной книгой сборник вышел только в 2001-м275. Восемнадцать рассказов были переизданы в сборнике «Утро снайпера»276, а еще одиннадцать вошли в «Заплыв»277 и «Моноклон»278.

Большинство этих рассказов отсылают к канонам социалистического реализма, и Сорокин прямо говорил, что его ранние рассказы написаны в «соцартовской манере»279. В «Первом субботнике» — название которого уже намекает на официальную советскую мифологию, — гладкое соцреалистическое повествование, как и в «Норме», нарушает тема экскрементов. В финале рассказа рабочие, которые, как считается, добровольно отправляются на завод на субботник, чтобы внести вклад в построение нового социалистического общества, приветствуют друг друга пуканьем280. Такой малоприличный сюжетный поворот можно соотнести с грубым выражением «развонялись» — негативной оценкой тех, кто слишком много и без толку говорит. В рассказе «Проездом» визит крупного партийного чиновника Георгия Ивановича в местный райком срывается, когда он залезает на стол и испражняется на документацию райкома281, материализуя таким образом грубое выражение «мне на это насрать».

В замкнутых художественных мирах этих рассказов, как и в «Норме» с ее практикой «глотания дерьма», происходящее никого не удивляет. Эту замкнутость можно назвать одной из отличительных особенностей поэтики Сорокина; его версия постмодернизма не предполагает явной метарефлексии, а скорее «низводит» метадискурс до уровня замкнутых в себе сюжетов. Учитывая эту метасемиотическую траекторию, сорокинские сюжеты, построенные на материализации метафоры, можно назвать противоположностью знаменитой картины Рене Магритта «Это не трубка» {Ceci и ’estpas ипе pipe, 1929). Если Магритт отрицает тождественность образа/означающего и объекта/референта, в вымышленном мире текстов Сорокина метафора становится сюжетом.

Свои андеграундные произведения Владимир Сорокин писал в конце 1970-х и в 1980-е годы — в конце эпохи застоя и на заре перестройки, начавшейся в 1985 году. Однако в интеллектуальном плане не стоит отождествлять Сорокина с перестройкой и радикальными переменами, современником которых он был. Хотя в этот период он продолжал литературную деятельность, его тексты тех лет производят странное впечатление оторванности Сорокина от событий своего времени. Отстраненность и аполитичность оставались свойственны ему до начала 2000-х (см. седьмую главу).

Отталкиваясь от картины, нарисованной Алексеем Юрчаком, который пишет, что Советский Союз казался его гражданам вечным282, можно сказать, что отсутствие связи с собственной эпохой было совершенно типично для позднесоветского периода, ведь едва ли кто-то предвидел неотвратимый крах советской системы или даже размышлял о такой возможности. Последние годы эпохи застоя, когда страну поочередно возглавляли три престарелых генсека: Брежнев (1906-1982), Андропов (1914-1984) и Черненко (1911-1985), — отличала косность. Диссидентам, открыто выступавшим с протестами, в том числе Александру Солженицыну, Владимиру Буковскому и Андрею Амальрику, не удалось добиться никаких перемен — их заставили замолчать и изгнали из страны.

Эта косность позднесоветского общества нашла отражение и в сорокинской трактовке эпохи застоя — романе «Тридцатая любовь Марины», написанном между 1982 и 1984 годами, впервые изданном на французском языке в переломный для перестройки год — 1987-й, а к концу этого периода, в 1991 году, опубликованном и на немецком. Широкая российская публика смогла познакомиться с романом лишь в 1995 году283.