Михаил Бахтин - Том 2. «Проблемы творчества Достоевского», 1929. Статьи о Л.Толстом, 1929. Записи курса лекций по истории русской литературы, 1922–1927

«Мертвые души» — не поэма и не роман. Это скорее всего сатира, но сатира особого, гоголевского типа. У других сатириков, например, у самого могучего представителя социально-политической сатиры Салтыкова-Щедрина, есть дистанция, куда он отходит, чтобы созерцать картину мира, есть определенный критерий, который он считает истинным. Изобличает он то, что не подходит под категории для него приемлемые. У Гоголя же нормы против изображаемой им действительности нет, нет выхода из сатирического мира. Он видел в человеке нечто по самому существу его смешное. Отсутствие догмы придает сатире особую глубину: ничто ее не сокращает. Сатира Гоголя не оставляет выхода, это — голый смех, и поэтому он носит мировой характер. Отсюда и вытекает видимый миру смех и невидимые миру слезы.

Первый том можно рассматривать как самостоятельное, законченное произведение. Гоголь стремился отойти от сатиры, мечтал о создании второй «Илиады», которая должна была охватить всю Россию в целом. Но, как только он приступил к работе, произошло раздвоение: он видел тех же старых героев своих, ту же Россию. Видел гримасу, а не лик России. В лирических отступлениях проснулось желание по-другому взглянуть на мир, но из этого ничего не вышло. Кроме пространственной необъятности и символически выражающей ее тройки, нет живой души, нет богатыря и великой мысли. А пустое пространство есть небытие. Поэтому между лирическими и эпическими сторонами не получилось спайки, художественно эпическое виденье не связалось с лирическими переживаниями. Вторая Россия остается лишь в виде предчувствия в душе Гоголя. Пафос лирических отступлений — это претензия пустого пространства стать всем.

И природа для Гоголя так же пуста, нелепа и ничтожна: «…пошли писать, по нашему обычаю, чушь и дичь по обеим сторонам дороги: кочки, ельник, низенькие жидкие кусты молодых сосен, обгорелые стволы старых, дикий вереск и тому подобный вздор». И крестьяне, связанные с природой, так же ничтожны.

Чичиков . В Чичикове замечается та же тенденция, что и в Хлестакове: тенденция ничто стать всем, но она несколько изменена. На первый план выступает мечта о чем-то продуктивном. Чичиков хочет из небытия, за мертвые души, получить реальные блага, реальные деньги. Он в противоположность Хлестакову «приобретатель-хозяин». Но это — хозяйственная пустота. Ложь Хлестакова не так страшна, потому что она слишком абсолютна. Чичиков хочет в пустоте создать хозяйство, экономический базис.

Чичиков солиден, чрезвычайно вежлив, чистоплотен, аккуратен, разумен, экономен. Но рядом с внешней порядочностью в нем начинает обнаруживаться его внутренняя пустота. Он любуется своим отражением в зеркале, идя по улице, срывает афишу, приносит ее домой, очень тщательно прочитывает с начала до конца и прячет в шкатулку. Внимательность и методичность, направленные на такое пустое занятие, показывают, что это — солидность и методичность манекена. Но Чичиков попадает в такую атмосферу, в которой такое невероятное событие, как скупка мертвых душ, делается возможным. Гоголь хотел не только показать своего героя, но и объяснить, откуда он взялся. Он описывает картину детства и отрочества Чичикова, где царила атмосфера приобретения и притом приобретения непродуктивного. Этим он хотел оправдать своего героя, но попытка вышла неубедительной. Метод классика, который изображает человека как нечто готовое, по-прежнему остается в силе.

Во втором томе по замыслу Гоголя должно было воплотиться в образы, в великие мысли все то, что в лирических отступлениях первого тома было дано как предвосхищение. В душе Гоголя проснулось желание найти положительную силу. И характерно, что эта сила предстала ему как чисто материальная. Положительная Русь явилась не как духовно великая, а, прежде всего, как материальная сила. Идеальный герой является в то же время и идеальным хозяином. Но и полноту Гоголь изображает по-своему. Он привык оперировать необъятным, правда, сведенным в ничто, бесконечной, необъятной пустотой. И когда его глаз стремился увидеть положительное начало, он также оперировал абсолютным. Абсолютному ничтожеству противопоставил абсолютную полноту. Гоголь думал, что «Мертвые души» станут откровением миру, откровением настоящей России. Но для этого нужно было в Чичикове найти что-то хорошее и полюбить его. Любовь и есть отказ от требования. Лишь любовь помогла бы Гоголю прийти от категории требования к категории приятия. Но он был безлюб, и это сделало его положение трагическим. Для того, чтобы найти положительную Россию, ему нужно было полюбить грешную {376} . Но полюбить он не мог, поэтому не мог перейти он конструкции к объективации. Второй том Гоголь тоже конструировал, но создал конструкцию противоположную первому тому. И если в первом томе персонажи были пережиты им, то во втором томе они мертвосложенны. Из пустого пространства положительный герой не вышел. По самой манере художественного виденья Гоголя его задача была невыполнима. Россия осталась для него по-прежнему пуста, положительного героя по-прежнему увидеть не удалось. Лишь свои мысли Гоголь пристегнул к голому человеку. Неудача второго тома оказалась неслучайной.

Художественному взору Гоголя была открыта лишь пустота мира. В процессе создания второго тома «Мертвых душ» он увидел, что из пустого пространства герой не выйдет. И проблема для него стала ясна: надо не мир преображать, а свою душу. Реформация была Гоголю ненавистна: если живых людей нет, реформаторами могут стать лишь Чичиковы и Хлестаковы. Чичиковы и Хлестаковы, по мнению Гоголя, обличают не строй, а души. Они не типы, а скорее — символы. Отсюда вывод: пусть вся Россия останется той же, над ней прозвучит творческое «Да будет» — и все изменится, и все будет преображено. Этот христианский, афонский идеал внешнего неделанья ради внутреннего преображения был до Гоголя провозглашен Фонвизиным, и еще раньше в XIII веке Серапионом Владимирским {377} . Гоголь своим душевным делом хотел сделать то, что сделал Христос. Его душевное дело было не отказом от творчества, а начертанием другого, нужного всем. «Молитесь за меня, помогите мне сделать то усилие, которое спасет всё и вся». Он смотрел на себя, как на пророка. Все его письма написаны в пророческом тоне и носят догматический характер. Стиль их самый неумеренный. Создается впечатление, что их автор хватил через край и опять развернулся по-хлестаковски.

По выходе в свет «Переписка с друзьями» произвела величайший шум. Сам Гоголь недоверчиво относился к авторитету журналистики. В этом недоверии и презрении он отчасти был прав. Никогда так низко не стояла журналистика, как в николаевскую эпоху. Светлых людей здесь не было, все они — с уголовным преступлением в душе, все ценное исходило из уст негодяев. Гоголь прекрасно понимал, что и Белинский — лучший из представителей журналистики — недоучка: видел пробелы в его образовании, невежество, верхоглядство.