Григорий Свирский - На лобном месте. Литература нравственного сопротивления. 1946-1986

Сергей Михалков, председательствующий, оскорбил Евтушенко, высмеял, высек, как дошкольника. Все были огорчены. Кроме него самого: на другой день мир его упомянул. Не так, так этак!

Похоже, он уже не мог жить без газетного шума, как диабетик без инсулина.

Схема его творческой жизни становилась примитивно простой. Качели, — как-то назвал ее талантливый и непримиримый критик Бенедикт Сарнов.

Евтушенко пишет стихи, в которых есть доля правды, искренности, «левизны». Стихи вызывают восторг молодежи, но… ярость партийного руководства. Его «разоблачают», — сперва охотнорядцы из ЦК комсомола, затем сановный «правдист» Юрий Жуков. Евтушенко мчит на Кубу, загорает на пляже вместе с Кастро и… печатает в «Правде» отчаянно плохие, безликие, на софроновском уровне, стихи. Все опечалены. Кроме него самого… Качели вознесли его, и он… ухснова вниз. Появляются «Наследники Сталина».

Опять сгущаются тучи. В квартире его КГБ монтирует микрофоны. («Вы не живете нигде, вы ездите…» — скажет Евгению Евтушенко и его жене Гале добрая дворничиха, когда он переселится в другой дом.) Лекторы «оттуда» намекают на какие-то связи Евтушенко с заграницей. Полковник из погранвойск на Памире говорит мне: «Нам все известно. Недолго еще чирикать вашему Евтушенко…».

Снова потянулись, как лента телетайпа, «оправдательные» километры блеклых официозных поэм. «Братская ГЭС», «Опять на станции Зима». Ложь ситуаций, ложь психологическая, а уж какая стихотворная техника!

Забеременела, к примеру, Нюшка из деревни Великая Грязь (поэма «Братская ГЭС»). Отец ребенка отказался и от Нюшки, и от будущего ребенка. Нюшка в отчаянии:

Остановила Нюшку «недостроенная плотина в арматуре и голосах»… А также «сквозь ревы сирен и смятенье… председатель и Ленин смотрели…».

Ленин ее и спас.

Ленин, как видите, тоже встал в один легковесный ряд с лабазниками из «Бабьего Яра», Нюшками и клюшками, — у хорошего хозяина и гвоздик не пропадет.

Ну, а все же Ленин спас. Не Керенский!..

Качели рванулись вверх. Высоко взлетел.

Бедный Евгений! Похоже, настиг его, как пушкинского Евгения, медный всадник государственности… Было успокоился он, снова зачастил в Клуб с иностранными гостями, стреляло шампанское.

И тут — советские танки рванулись в Прагу.

Все изменилось в один день. Старые писатели чувствовали близость перемен задолго: не случайно их последние юбилеи были прощанием.

Позеры слиняли мгновенно: надо было либо прочно сотрудничать с режимом — «всенародно одобрять» оккупацию, либо рвать с ним.

Заметался Евтушенко. Господи, как он испугался! Ибо понял, как и все, что пришел предвиденный Борисом Пастернаком

Никаких иллюзий более не оставалось. Ни у кого. Если подмяли танками целый народ, значит, придушат и любое инакомыслие внутри страны.

«Социализм с человеческим лицом» — последняя наша надежда — оказался такой же иллюзией, как «Государство солнца» Кампанеллы или фаланстеры Фурье.

В то утро сосед по дому, ученый-литературовед, принес «верный слух» о том, что предполагается арестовать, для острастки, тысячу «инакомыслящих». Чтоб никто не вздумал протестовать.

Льва Копелева, Бориса Балтера, меня снова топтали в высоких инстанциях. Человек пятьдесят топтали. Не хуже бабелевского конармейца Павличенко. Часами. Исключили уж отовсюду, откуда могли…

— Вас троих возьмут, это точно. У дома две черных «Волги» с утра. И «топтуны». Гляди сам! Гриша, береженого Бог бережет…

Напугал меня ученый сосед. Я решил бросить путевку в Коктебель, которой запасся заранее, и скрыться где-либо на Волге или в Сибири. Переждать облаву. Но — посмеялся своей прыти. Ныне не тридцать седьмой год. Тогда брали миллионы. Исчезнувших порой не искали. Не до того было. Ныне, коль КГБ решит посадить писателя, — отыщет его и на дне морском. И — завернул в Коктебель, к морю. Хоть немного отдышаться. На любой случай.

В Коктебеле, на другое утро, меня окликнул Евтушенко. Кинулся ко мне обнимать:

— Исключенец ты наш!..

Попросил он меня уйти с ним подальше от общего пляжа, на котором отогревали свои ишиасы «номенклатурные» писатели. Я воспротивился: опасался в первый день вылезать из-под навеса, на жгущее солнце. Он повторил свою просьбу, в тоне его звучала неуверенность, почти смятение. Я взглянул на него. Его била дрожь.

Мы зашли далеко, за Лягушачьи бухты, наконец выбрали пляж, на котором никого не было. Легли на камни. Он начал декламировать стихи, прося, чтобы я тут же «забыл» их. Я «забыл» их, конечно. Однако вскоре они начали гулять в самиздате как стихи Евтушенко, хотя сам он, по-моему, публично никогда их не читал.

Существование их в самиздате дает мне право воспроизвести, по крайней мере, начало:

Которые в танках сидят… «Боюсь записывать, боюсь читать, — сказал он, нервно отшвыривая морскую гальку. — Этого мне никогда не простят… Слушай! — Он приподнялся порывисто: — Посылать телеграмму протеста или не посылать? А?! С одной стороны, пошли-ка они… куда подальше: с другой, — если промолчу, как я взгляну в глаза Зигмунду и Ганзелке: они дали мне телеграмму. Они верят, что я что-то могу сделать… — Он сел, обхватив колени, покачался из стороны в сторону. — По-ло-жение… Слушай, посылать или не посылать?»

Я ответил, что нельзя советовать человеку садиться в тюрьму. Это он должен решить сам.

За обедом Галя, жена Евтушенко, пожаловалась: «Женька сошел с ума! Сорок рублей истратил на телеграммы…».

Но и это были все те же качели. Рисковая игра. Когда спустя некоторое время секретарь ЦК Демичев запретил посылать его за границу («Вы не разделяете взглядов партии!» — сказал глава идеологической службы), Евтушенко ответил, что разделяет и готов взять свои телеграммы протеста назад…

«Турусы и колеса» — пожалуйста! «Полной гибели всерьез» — извините!

Спустя некоторое время я увидел Евтушенко в Клубе писателей. За соседним столиком сидели Василий Аксенов и Владимир Максимов. Максимову было худо. Он только что получил приказание явиться к психиатру. Никто не знал, как повернется дело. Боялись худшего… Евтушенко отозвал Аксенова и сказал громко, чтоб зал слышал: «Зачем ты сидишь с этим антисоветчиком?!»