Григорий Свирский - На лобном месте. Литература нравственного сопротивления. 1946-1986

Это была последняя открытая демонстрация творческой интеллигенции.

Не думали мы, не гадали, что скоро умрет не только Константин Паустовский, но и моложавый Борис Балтер, и крепкий, «двужильный» Александр Яшин.

Год спустя на Красную площадь с протестом против ввода танков в Прагу вышла группа молодых людей. Среди них были и профессиональные литераторы.

Вскоре стал широко известен и Анатолий Якобсон, преподаватель литературы, автор книги о Блоке «Конец трагедии», один из самых талантливых литературоведов, — жизнь загнала его в петлю. Остальные борцы с режимом были физиками, юристами, рабочими, ушедшими вскоре в тюрьмы и психушки.

Молодая «революционная» поэзия, увы, за вдохновленными ею борцами не пошла.

Кто не помнит этого — Е. Евтушенко, А. Вознесенский, А. Межиров, Е. Винокуров, Б. Слуцкий, еще несколько имен, звучных, многообещающих, были не просто поэтами, а поэтическим знаменем 56-го года.

Никто из этих поэтов не был репрессирован, само время, казалось, надувало их паруса. А. Межиров и Б. Слуцкий побывали, как и Борис Балтер, на войне. Отличились личным мужеством. Не дрогнули перед смертью.

Что же стряслось с «поэтическим знаменем» антисталинского 1956 года? Почему оно оказалось в арьергарде, позади молодежи, прозревшей, жаждущей действий?

…Первым сломался Борис Слуцкий, самый мужественный и зрелый поэт антисталинского года. Он посчитал, что публикация «Доктора Живаго» за границей и ярость партийной бюрократии в связи с этим подбивает ноги всей молодой литературе. Из-за Пастернака добьют всех… Он позволил себе принять участие в поношении Пастернака в 1959 году.

«Балалайка с одной струной» — незло называли его в Союзе писателей. Струной этой, т. е. его, Бориса Слуцкого, темами, были солдатское мужество, прямота, чистота.

Эта струна лопнула, а другой струны в поэзии его — не было…

Евгений Винокуров, в отличие от Бориса Слуцкого, которого долго не печатали, начинал легко и звонко. В день смерти Сталина пришли к друзьям два поэта — Винокуров и Ваншенкин. Оба одного «замеса». Бывшие солдаты. И у того, и у другого родители — партийные деятели. Ваншенкин ревел белугой. Винокуров явился с эмалированным ведром. Бил в него, как в барабан. Возвестил: «Тиран скончался!» «Не будет ли хуже?» — всполошенно спросил кто-то. «Хуже быть не может!..» — убежденно воскликнул Е. Винокуров.

Е. Винокуров начал как человек самостоятельного философского осмысления жизни. У него была «пара слов в запасе», как говаривали герои Бабеля. Но произнести их было нельзя.

От Евгения Винокурова впервые услышал я о «литературном методе» под названием «антабус».

Антабус, как известно, — медицинский препарат. Крайнее средство устрашения алкоголиков. Запойному дают антабус. И тот знает: примет он хоть сто граммов спиртного — смерть.

— …Но русский человек все преодолеет! — весело заметил Е. Винокуров. — Он исхитряется преодолеть и смертельный запрет. Начинает свой «обходной маневр» с того, что добавляет одну каплю спиртного… на стакан воды. И выпивает безнаказанно. На другой день — уже две капли водки на стакан воды. Так доходит до дозы, когда почти ощущает опьянение.

Так и в литературе… Каплю-две социальных ламентаций на стакан газировки. Чтоб пузырилось мгновение. Знатоки уловят. А цензура спохватится — уже никаких пузырьков, никакого привкуса — чистая вода.

Е. Винокуров верен себе. Неизменно. Примеры тому — почти все позднее творчество Е. Винокурова. Скажем, в сборнике «Лицо человеческое» стихотворение «Балы» завершается так:

Осуждает поэт? Одобряет? Попузырилось чуть, пошумели студенты на обсуждениях; хватилась власть, глядь — чистая вода…

В «Единичности» отвращение к философским схемам чуть проглядывает. Однако в стихотворении «Государственность» уже не две капли спиртного на стакан воды, а, скорее, половина на половину. Поэт не скрывает своего ужаса перед поступью государства, своей затравленности и подавленности. Концовка ортодоксальна (А как же без воды?). Птенца «прикрывает» государство. Но тон задают начальные строки. Тон делает музыку.

И тогда снова капля на стакан воды. «Купание детей». Быт под пером поэта становится бытием. Поэтизируется то, что советская поэзия обходит, считая частным, а потому отображения не заслуживающим.

Книга «Жест» — снова капля-две спиртного на стакан воды.

Самые глубокие послевоенные поэты — А. Межиров и Е. Винокуров — убили в себе политических поэтов. А. Межиров — бесповоротно. Е. Винокуров перешел на метод антабуса. Безопасный для алкоголиков. Но — смертельный для поэзии, рожденной раскрепощением мысли и надеждами. Жаждавшей свободы.

Все чаще не только цензура, но и читатель не ощущает в воде привкуса запретных капель. А только длинноты, «скучноты». Монотонность. Неизбежный стакан воды.

Какая это трагедия, когда боевое знамя и звук горна, зовущий вперед, оказываются угасающим эхом, миражом! Стаканом воды с тайной добавкой.

…Хорошо, но ведь почти не изменился, скажем, Андрей Вознесенский, предельно наблюдательный, порой пластичный, ударно-афористичный, гулко протрещавший по всем городам и весям, как его мотоциклисты-дьяволы в ночных горшках.

Этот мотоцикл окончательно сшиб долматовских — ошаниных, певцов сталинщины. Где же он, надежда поколения?

Увы, время показало: ключ к поэзии Вознесенского — история «левого» художника, описанная Даниэлем в его книге «Говорит Москва». Как мы помним, левый художник, вдохновленный официальным Днем открытых убийств, принес в издательство плакаты, приветствующие сей День; плакаты были исполнены, конечно, в левой манере…

Редактор его выгоняет. «Что тут, «Лайф»?! Модерняга!» — негодует он. Художник убирается вон, сетуя на отсутствие свободы творчества.

Когда за окном бурлили страсти послесталинских лет, Андрей Вознесенский был почти борцом: «Уберите Ленина с денег…». Поэт был красным, как стыд.

Но вот политические страсти поутихли — поэт оставался красным, но — как фонарь у входа в публичный дом, что, кстати говоря, также выделило его из бесполой поэзии тех лет. Секс так секс!

И вдруг Вознесенский внес «левую» поэтику в тему, казалось, исключающую новации. В лениниану! Икона — это икона. Она требует традиционного нимба. Вознесенский создал «Лонжюмо».

Он не посягнул на содержание, Боже упаси! Все как у «ортодоксов», только в «левой» манере. В «Лонжюмо» Ленин играет в городки, где целит городошной палкой в будущих Берия и прочих козлов отпущения.

Вначале недоумеваешь. Кто он? Приспособленец? Трус? Раздавленный временем талант?