Владимир Гаков - Четыре путешествия на машине времени (Научная фантастика и ее предвидения)

К началу XX века ученью из непризнанных и часто гонимых одиночек превратились во влиятельную силу, духовную элиту, пользующуюся покровительством и поддержкой. Возникло представление о науке как о престижном занятии.

Наука стала, как теперь говорят, производительной силой, она стремительно движется вперед, развивается. Во главе ее стоят замечательные ученые — двигатели прогресса. Достаточно назвать такие всемирно известные имена, как Мендель, Мечников, Мастер, Эйнштейн, Курчатов… Чтобы перечислить всех, не хватит и книги. Эти и многие другие ученые выдвигали смелые идеи, Но всем известная история науки в начале XX века, осененная сверканием великолепных достижений человеческого гения, обзавелась своей тенью. Об этой второй, «теневой», истории пишут реже, хотя и она дает немало пищи для размышлений.

Еще одна небходимая оговорка.

История глупости и упрямого чванства эмоционально волнует не меньше, если не больше, чем история светлых озарений. И у иного читателя сложится впечатление, что на протяжении без малого полутора веков ученые мужи только и делали, что ставили прогрессу палки в колеса. Для такого подверженного эмоциональному преувеличению читателя мы и хотим подчеркнуть: не вся наука, а лишь отдельные ее представители. Прямо скажем, не лучшие.

Если спокойно, без эмоциональных перехлестов оценить ситуацию, то очевидно, что «теневая» история науки остается все-таки серией эпизодов, не более того. Хотя сами эпизоды действительно впечатляют, тут спорить трудно… Сместились привычные роли. Ведь вторжению нового сопротивлялись в этом случае не венценосцы, попы и обыватели, а сами же представители «ученой братии», словно позабывшие о собственном недавнем прошлом. Как все это не вязалось с общепринятой в научной среде сдержанно-корректной полемикой: грубые окрики, высокомерие, язвительность…

Удивительнее всего то, что в своем отрицании специалист-«флюс» обычно не выдвигает никаких позитивных контридей — только отрицает, отрицает, отрицает без конца. Все подряд, прямо с порога, часто даже не потрудившись как следует вникнуть в сущность предложенного. Не веря глазам своим, когда, с его точки зрения, та или иная «бредовая» идея, не считаясь с категорическими запретами, в конце концов воплощается в нечто осязаемое, работающее.

Написать бы такую «летопись непризнания» — от этого выиграла бы в конечном счете сама наука [4] Частичные попытки, впрочем, предпринимались. Например, в 1969 году сотрудница библиотеки конгресса США Нэнси Гамарра опубликовала любопытный доклад, распространенный в качестве справочного пособия: "Ошибочные предсказания и отрицательные заключения экспертов, касающиеся сфер исследовательской деятельности, территориальной экспансии, научного и технического развития". Широкую панораму "затмения светил" нарисовал Артур Кларк в своей книге "Черты будущего". Ну и, наконец, популярные журналы — обычные поставщики подобной "пестрой смеси"… . Изучив все зарегистрированные случаи неофобии, каждую страничку истории болезни, специалисты могли бы вплотную подойти к ответу на очень важные вопросы.

Какими извилистыми путями внедряется в индивидуальное сознание новая мысль? Как она влияет на все общество в целом? Как разрешить объективное противоречие в развитии науки: наличие в ней непререкаемых фундаментальных принципов (парадигм) — и необходимость в их постоянной смене? Как сделать привычным непривычное, поставить на конвейер обучение парадоксальному, нетрадиционному мышлению, сведя к минимуму неизбежные «потери на трение»? Сколько вопросов, а исчерпывающих, ясных ответов маловато.

Перелистаем же страницы этой «красной книги» науки.

Радио, электроосвещение, звукозапись, фотография, кино, телевидение, автомобиль, комбайн… — список того, что в свое время посчитали неосуществимым, можно продолжать до бесконечности. Ну ладно, не верили, пока все эти идеи оставались лишь идеями на бумаге, чисто умозрительными концепциями — так нет же! С неменьшим азартом отвергали и то, что уже обрело материальный облик, что можно было воочию наблюдать в работе, пощупать собственными руками!

В 1876 году после демонстрации американским изобретателем Александром Беллом модели телефона главный инженер английской почтовой службы с истинно британским высокомерием бросил журналистам: «Если американцам нужен телефон, пожалуйста, это их дело. У нас достаточно мальчиков-рассыльных». А двумя годами позже специально созданная комиссия британского парламента отвергла изобретение другого американца как «не заслуживающее внимания людей практичных и людей ученых» — речь шла об электрической лампочке накаливания Томаса Альва Эдисона…

Справедливости ради следует сказать, что и самому Эдисону не раз изменяла его обычно безошибочная техническая интуиция — неофобия, оказывается, еще и заразна! Прокладку трансатлантического кабеля знаменитый изобретатель во всеуслышание назвал «нестоящей затеей». А когда фирма «Вестингауз» начала внедрять бытовые электроприборы, Эдисон пророчил покупателям, что вся эта техника доведет их до могилы в течение полугода. Добавляя при этом: «Такой же непреложный факт, как и сама смерть».

Заметим еще одну специфическую особенность неофобии — эта болезнь, в общем-то, безразлична к уровню развития науки и техники в данной стране, не знает она и национальных границ.

История пионерских изобретений в дореволюционной России стала хрестоматийным обвинительным документом косности и «высочайшему» безразличию. Проект паровой машины непрерывного действия был разработан русским механиком-самоучкой Иваном Ползуновым в 1763 году — за десятилетие до начала работ Джеймса Уатта, — да так и остался лежать под сукном. А вот список изобретений Ивана Кулибина: проект безопорного здания, проект лифта в Зимнем дворце, проект самодвижущегося педального экипажа, проект металлических протезов для инвалидов, проект одноарочного моста через Неву, проект судна, движущегося против течения… Проекты, проекты — и ни один не был реализован. Радио Попова, лампочка Лодыгина, наконец, судьба гениальных работ Циолковского (о котором речь пойдет позже)…

Мы так привыкли к этому, столь естественной казалась расстановка сил — ученый-подвижник против чиновника-бюрократа, — что как-то позабыли и о других примерах, не менее впечатляющих. А ведь теорию Дарвина приняли в штыки не дремучие консерваторы, засевшие в руководствах академий и различных департаментах, а «свои» же: немец Рудольф Вирхов, французы Клод Бернар, Луи Пастер! Все как один ученые с мировым именем, революционеры в своих науках…

Судьбу открытий русских ученых еще можно объяснить технической, политической и социальной отсталостью царской России, а полемику вокруг дарвиновской теории — относительной «незрелостью» XIX века. Но вот как объяснить похожие случаи уже более позднего времени?