Владимир Гаков - Ультиматум. Ядерная война и безъядерный мир в фантазиях и реальности

…В канун его два американских автора — Уитли Страйбер и Джеймс Кьюнетка — выпустили фантастический роман "День войны", быстро ставший бестселлером (сейчас, по сообщениям печати, к его экранизации приступил известный французский режиссер Коста Гаврас). Это вымышленный "документальный" репортаж двух журналистов, в 1993 году совершающих поездку по американскому континенту. Прошло пять лет после того, как США и СССР обменялись "ограниченными" ядерными ударами. К счастью, удалось предотвратить глобальную катастрофу, однако картины, представшие взорам путешественников, столь мрачны и безысходны, что потухнет взор и самых непробиваемых оптимистов. "Уитли Страйбер и Джеймс Кьюнетка, — отмечал Пол Брайнс, — попытались однозначно доказать, что даже "небольшая" ядерная война, весьма далекая от Армагеддона, все равно станет беспрецедентной трагедией" [100] .

Удаче книги способствовал, как я думаю, и необычный писательский дуэт: Страйбер известен как один из ведущих мастеров современного "романа ужасов", а Кьюнетка, наоборот, тяготеет к документальной прозе, он автор биографии Роберта Оппенгеймера и популярной хроники испытания первой атомной бомбы. "Нам казалось, — сказал оп в интервью газете "Нью-Йорк таймс", — что книга удастся, если по прочтении ее никто не сможет уйти от вопроса, обращенного к самому себе, — все ли ты сделал для того, чтобы ничего подобного не произошло?" [101]

А теперь обещанное возвращение к рассказу Фредерика Пола "Ферми и мороз".

Действие его, как уже говорилось, происходит в Исландии, где укрылись последние выжившие в ядерном "жертвоприношении". Герой рассказывает спасенному им мальчику об ученом по имени Энрико Ферми, некогда решившем знаменитый парадокс "молчащей Вселенной" с обезоруживающе-ледяной логикой. Разумные цивилизации "молчат", потому что: (а) они не существуют; (б) они боятся вступить с нами в контакт; и (в) они действительно высокоразвиты, а значит, обладают не только звездолетами для покрытия космических расстояний, но и оружием, способным истребить их самих еще до широкого выхода в космос…

Рассказ закапчивается тоже неожиданным вариантностным финалом:

"Можно закончить рассказ так. Когда солнце наконец вновь засияло, было уже поздно. Исландия до этого оставалась последним местом на Земле, где еще теплилась жизнь, но и сюда в конце концов пришел голод. И отныне на всей планете не найти было живого существа — никого, кто бы говорил, или строил машины, или читал книги. Третий вариант ответа Ферми оказался единственно верным.

Но это не единственное окончание рассказа. Почему бы не предположить и такое: солнце вновь появилось над горизонтом вовремя . Может быть, и не совсем вовремя, по пищи хватило, чтобы дожить до того дня, когда под воздействием солнечных лучей где-то опять поднялась зелень… В этом варианте финала Тимоти выжил и превратился в мужчину. Когда же Малиберт и Эльда поженились и родили дочерей, Тимоти по прошествии времени женился на одной из них. И кто-то из его потомков — спустя одно поколение или дюжину — жил уже в то время, когда о парадоксе Ферми с улыбкой вспоминали как о стародавнем заблуждении. Вроде того, как моряки в старину боялись плыть слишком близко к краю плоской Земли, дабы не свалиться на край ее. В этом варианте финала Вселенная больше не молчала — в ней было кому откликнуться…

Именно так все и произошло!

По крайней мере, хотелось бы верить, что так" [102] .

Хотелось бы… Но можем ли мы довольствоваться одной лишь верой!

Впервые я увидел триптих весной 1979 года.

В те утренние часы зал Ереванской галереи современного искусства на проспекте Ленина был пустынен и полон спасительной в майские дни прохладой. Помню, что поначалу я рассеянно посматривал по сторонам, переходя от картины к картине, и отмечал про себя разве что цвет, форму, неожиданность композиции. Вокруг много было смелого, дерзкого, даже шокирующего — в столичных музеях тогда не часто можно было встретить подобную раскованность, — но впечатление оставалось внешним, глубоко ничто не задевало. Пока взгляд не остановился на трех аскетичных, каких-то даже невзрачных — по сравнению с царившим вокруг буйством красок — холстах… И все. Больше ничего уже для меня в той галерее не существовало.

Наверное, именно тогда зародилась у меня мысль, которая позже воплотилась в статьях и очерках; а теперь вот — в этой книге. Первоначально даже не мысль, а образ. И навеял его триптих замечательного армянского живописца Акопа Акопяна.

Май, как и ожидалось, выдался жаркий и солнечный, и все участники регионального совещания писателей-фантастов с тоской поглядывали в окна конференц-зала. Зачитывались доклады, что-то такое мы там решали, кажется, даже спорили о чем-то. Работа текла по-восточному спокойно и несуетно. Надо отдать должное гостеприимным хозяевам — "деловой частью" нас особенно не перегружали.

Но стоило мне забрести в галерею на проспекте Ленина и один раз увидеть триптих Акопяна, и сонную истому как рукой сняло. На картинах было то, ради чего стоило собираться вместе людям, посвятившим себя фантастике. О чем единственном, пожалуй, нужно было говорить — пока нам оставлена еще возможность говорить.

…Бесконечное людское море, запрудившее свободное пространство до самого горизонта. Оно выплескивается на улицы города, растекается по квартирам и заводским цехам. Мужчины и женщины, старые и молодые; много детей… Строгая серо-коричневая гамма; память услужливо подсказывает: в тех же красках выполнена и "Герника". Смутная тревога растет в душе при виде этой бесконечной человеческой массы. Только присмотревшись, понимаешь причину испуга: на всех трех холстах — нет людей . Только одежда — пиджаки, рубашки и брюки, платья. Сгрудившиеся, сохраняющие очертания тел, совсем недавно заполнявших эти тряпки , и последнее уходящее из них тепло…

Одежда осталась. Как сохранены в неприкосновенности дома, асфальт на тротуарах и мостовой и даже заботливо укрытые решетчатой оградой редкие в этом урбанистическом "пейзаже" деревца. А творцов "второй природы", не совладавших с природой собственной, внутренней, — нет. Ушли, растворились, исчезли без следа.

Думаю, полчаса провел я в оцепенении, прежде чем догадался прочесть название триптиха. Такое уместнее было встретить на газетной полосе или плакате: "Нет" — нейтронной бомбе!" Очевидно, не от бедности воображения; зачем-то понадобилась художнику эта обнаженная, жесткая публицистичность.

А теперь об образе. Странная ассоциация связала этот триптих, научную фантастику и будущую книгу, которая в ту пору не существовала даже в проекте.