Жан Старобинский - Материя идей

Там же, в Историко-медицинском институте университета Джонса Хопкинса, я слушал лекции Александра Койре, из которых затем выросла его книга «От замкнутого мира к бесконечной вселенной» [8] Александр Койре (1892–1964) — французский философ российского происхождения, историк науки. Упомянутая его книга вышла в 1957 г. . Среди моих новых коллег и друзей был и теоретик стиля Лео Шпитцер [9] Лео Шпитцер (1887–1960) — австрийский, затем американский филолог. . Для него история идей была невозможна без пристального внимания к жизни языка, то есть к изменениям в значении слов, которые должна описывать семантическая история, связанная с историей стилей. Я усвоил этот урок. Моя книга «Действие и противодействие» (1999) задумана в первую очередь не как история научных идей, а как подробное и документированное исследование значений, сообщаемых словом «реакция» в его различных употреблениях — в западноевропейских языках эта история тянется от Средних веков до наших дней.

С. З. Почему большинство исследований по интеллектуальной истории (включая большинство ваших собственных работ) имеют своим предметом так называемое «раннее Новое время»? Следует ли считать, что эта эпоха, предшествующая Великой французской революции, являет нам идеи в каком-то особо четком состоянии, которое в дальнейшем затемняется? Может быть, ныне идеи в точном смысле слова уступают место более сложным образованиям, таким как «идеологии» или «дискурсы»?

Ж. С. Да, история идей действительно выказывала предпочтение тем векам, когда бурно развивалось научное понимание природы. Вехами для нее стали новая космология, новая физика, новые технические достижения, возникшие в результате применения математических и экспериментальных методов. В эпоху Просвещения переменилось очень многое. И историки пытались установить связи между прогрессом причинно-следственного знания и той эволюцией, которая коснулась, на уровне фактов и доктрин, таких областей, как религия, политика, организация общества и частный быт. Таким образом, история идей стала описывать переносы авторитета, в результате которых повсюду возобладали разум и расчет. В какой мере они начали играть ту господствующую роль, которая раньше принадлежала богоявленной истине? История идей часто задавалась этим вопросом. И у нее тут было много работы. Кроме того, в эпоху этих перемен, в эпоху «раннего Нового времени» раскрыло все свои последствия великое изобретение книгопечатания. Печать сделала для нас доступными множество документов, количество которых еще более возросло благодаря открытию и завоеванию Нового Света. Во множестве стали распространяться рассказы о путешествиях, а также доклады и дискуссии ученых обществ и академий. История идей, особенно когда она выделяется в отдельную дисциплину, непременно требует обширной библиотеки. Она зовет себе на помощь не только теологов, философов, поэтов, но и теоретиков права и применяющих это право судей, художников, путешественников, мемуаристов.

Я добавил бы еще одну проблему: история идей предполагает наличие книг, но нам приходится заметить, что будущее книги не гарантировано и историки послезавтрашнего дня рискуют оказаться в нелегком положении, не имея в своем распоряжении другого материала, кроме кучи отрывочных текстов, производимых нашими сверхактивными машинами. Эти машины умеют записывать, передавать информацию, но умеют ли они ее хранить? Они берут на себя роль энциклопедий — но насколько они сами долговечны? Это ведь не бумажные регистры, они подвержены действию токов. Я склонен видеть в таком развитии один из аспектов более общего перелома… Хотелось бы, чтобы это оказалось не более чем фантазмом.

Но вы задали мне еще один вопрос, от которого я не хочу уклоняться. Историки философии с давних пор старались описывать смену «систем» и «доктрин», создаваемых «мэтрами». Недавно возникшие понятия «дискурса» и «парадигмы» более тонки. Они позволяют распознавать «экзистенциальные» установки, стили мышления. Раньше их называли типами «чувствительности», «духом эпохи» или же «школами». Но я не могу согласиться с Фуко, когда он считает, что история идей отжила свое. Выходит, стоит принять вслед за ним понятие дискурса, и понятие идеи сразу устаревает? На мой взгляд, интеллектуальная история не менее законна, чем история социальная или экономическая, с которыми она всегда была связана. «Идея» — это единица смысла, способная артикулироваться с другими единицами смысла. Я предпочитаю такую историю, которая рассматривает идеи в различных контекстах, не забывая о тех скрытых смыслах, которые соответствуют ей в конкретных применениях, задаваемых говорящими. Вообще же, время споров о методе прошло. Пора получать результаты.

Излюбленным предметом истории идей были их «зарождение», изменение и соперничество в мировом масштабе: рождение религий или форм политического режима, перемены в представлениях о мире, борьба между традиционным авторитетом и оспаривающей его мыслью. Классической областью истории идей служит период, который в Западной Европе простирается от Петрарки до романтизма. Эта история прослеживает, как утверждаются индивидуализм, новая картина вселенной, принцип независимости человеческого разума, противостоящий абсолютной власти религиозных догматов. Она принимает во внимание и реакции, вызванные промышленным переворотом… Таким было поле исследований немецкой Geistesgeschichte [10] История духа ( нем. ). , у Дильтея, Кассирера, Блюменберга [11] Вильгельм Дильтей (1833–1911), Эрнст Кассирер (1874–1945), Ханс Блюменберг (1920–1996) — немецкие философы, историки интеллектуальной культуры. .

С. З. Не соотносится ли различие абстрактных единиц смысла («идей») и более сложных, то есть более конкретных единиц («дискурсов»), — с тем, как различаются предметы аналитической и «континентальной» философии?

Ж. С. Ваше сопоставление очень верно. Достаточно посмотреть, как Лавджой в одной из своих работ разлагает идею «природы» на два десятка unit-ideas [12] Идеи-единицы ( англ. ). . Так он стремится аналитически выделить относительно чистые интеллектуальные единицы. Шпитцер в своей критике взял в качестве примера идею «мировой гармонии», опираясь на лексический ряд Stimme, Stimmung и т. п., а также соответствующие термины в других языках. По-немецки эти слова изначально применяются к голосу и особенно к настройке музыкальных инструментов. По мысли Шпитцера, конкретные единицы смысла содержатся в языке. Подобно Хайдеггеру, он чутко вслушивался в этимологию слов, но в отличие от Хайдеггера не отдавал никакого преимущества немецкому языку или же тому, что кажется корнем слова. Для него этимон являет нам не скрытую истину, а лишь первый этап мышления. Он считал, что переход на английский помог ему сделать свою работу точнее и отказаться от заманчивых, но не очень строгих эффектов, которых позволяет добиваться немецкий язык.