Лев Трубе - Остров Буян: Пушкин и география

Поразительное по контрасту стихотворение! Казалось бы, предаваясь воспоминаниям и хандре, поэт должен был бы улетать мысленным взором на юг, великолепием которого был покорен:

В свое время, еще не покинув Крыма, поэт уже затосковал по нему: «Мы переехали горы, и первый предмет, поразивший меня, была береза, северная береза! [14] Кстати, заметим, что ботаники значительно позже отметили белую березу на северном склоне Крымских гор. О Пушкине как первооткрывателе березы в Крыму говорится не в одной книге. сердце мое сжалось: я начал уже тосковать о милом мне полудне, хотя все еще находился в Тавриде, все еще видел и тополи и виноградные лозы» («Отрывок из письма к Д.»). И жаль ему было покидать

Но теперь поэт уже не ищет пышного лона природы, на котором можно предаваться беззаботной неге. Теперь он волнуем предстоящим и ищет уединения для раздумий на родном севере, даже на Крайнем Севере, как сейчас принято говорить.

Пушкинисты немало спорили о том, какой остров имеется в виду в стихотворении «Когда порой воспоминанье…». Некоторые исследователи считают, что это Соловецкие острова, печальный край изгнания и заточения. По мнению А. А. Ахматовой, это остров Голодай на окраине Петербурга, где похоронены тела пяти казненных декабристов. Назывались даже Шотландия, Скандинавия 2 2. См.: Болдинская осень. М., 1974. С. 198. 3. Ахматова А. О Пушкине. Горький, 1984. С. 154. .

Что в стихотворении говорится не о Соловецких островах (а тем более не об острове Голодае), можно утверждать вполне определенно, ибо они не «увядшей тундрою покрыты», а лесом — сосново-еловым и березовым. Достаточно взглянуть на карту природных зон, чтобы увидеть, что тундра находится значительно севернее Соловецких островов, уже на Кольском полуострове. А. С. Пушкин знал, о чем писал. Или он ошибался, характеризуя природу острова, если имел в виду Соловки? Но едва ли! Правда, А. Ахматова в доказательство, что это остров Голодай, ссылается на «Рыбаков» Н. Гнедича, где есть «невские тундры» 3 3. Ахматова А. О Пушкине. Горький, 1984. С. 154. . Но у А. С. Пушкина было понимание слова «тундра» аналогичное современному, что видно из вышеприведенного плана его статьи о Камчатке ( с. 41).

Не может быть это Шотландией или Скандинавией, для чего совсем нет никаких оснований. Во-первых, Скандинавия не остров, а огромный полуостров, пролегающий от умеренных до арктических широт, а Шотландия — только часть острова Великобритания. Во-вторых, зачем поэту надо было уноситься в чужие края? Правда, он сначала употребил слово «чужбина» (написав сокращенно — «чуж»), но, зачеркнув, заменил его словом «пустыня» («В пустыню скрыться я хочу…»).

«Открытый остров», к которому заносит волновая погода утлый челнок поэта, скорее всего, образ, олицетворение Севера, чем какой-то реальный остров. Но основа для создания этого образа у Пушкина была.

Стихотворение, судя по соседству на листе бумаги других произведений, написано около 16 октября 1830 года. Если обратиться к написанному несколькими днями раньше письму поэта к невесте (от 11 октября), то в нем можно прочесть следующее: «Передо мной теперь географическая карта; я смотрю, как бы дать крюку и приехать к вам через Кяхту или через Архангельск? Дело в том, что для друга семь верст не крюк; а ехать на Москву значит семь верст киселя есть (да еще какого? Московского!)» Возможно, взгляд на карту России, на север, мог натолкнуть поэта на образ «открытого острова», увядшей тундрою покрытого. В зачеркнутой строфе он еще определяет его как «приют пустынный птиц морских» и замечает, что там «чахлый мох едва растет» или «кое-где кустарник тощий». Все это — и мхи, и карликовые березы, и птичьи базары — характерно для таких арктических островов, как Грумант (Шпицберген) и Новая Земля, к берегам которых издавна ходили отважные русские поморы.

Стихотворение «Когда порой воспоминанье…» передает то настроение и чувства поэта, которые он испытывал глухой осенью 1830 года: «Я совершенно пал духом и право не знаю, что предпринять. Ясно, что в этом году (будь он проклят) нашей свадьбе не бывать… Что до нас, то мы оцеплены карантинами, но зараза к нам еще не проникла. Болдино имеет вид острова, окруженного скалами. Ни соседей, ни книг. Погода ужасная. Я провожу время в том, что мараю бумагу и злюсь» (из письма Н. Н. Гончаровой от 30 сентября).

Поэт «марал бумагу», на листах то появлялись, то исчезали слова и строки в мучительных поисках точного выражения своего душевного состояния — «и задыхаюсь я», и «странно душно мне», и «душно в свете мне», и «пью холодное страданье…». И как не появиться хандре, если тянутся недели, а от невесты нет вестей: в Москве холера, он остается в полном неведении, что с ней, выехала ли она из зараженного города. Он хочет быть уверен, что она «в деревне, в безопасности от холеры».

И все-таки все, что излилось из души на бумагу, так и осталось исчерканным… Почему так получилось? Ведь поэту в эту знаменитую осень все так хорошо удавалось, а тут как будто не удалось. Так ли это? Думается, не совсем. Дело тут, как кажется, в том, что этому трудно дававшемуся стихотворению нашлась замена по чувствам, по настроению после прочтения им стихотворения Барри Корнуолла «Призыв». Эта замена, а может быть, своеобразный вариант — стихотворение «Заклинание», созданное на следующий день. Но пушкинское «Заклинание» значительнее, трепетнее мистического «Призыва».

Но вот почти через месяц письмо от невесты все же приходит. Однако какое! И Пушкин просто взрывается: «Милостивая государыня Наталья Николаевна, я по-французски браниться не умею, так позвольте мне говорить вам по-русски, а вы, мой ангел, отвечайте мне хоть по-чухонски, да только отвечайте. Письмо ваше от 1‑го октября получил я 26‑го. Оно огорчило меня по многим причинам: во-первых, потому что оно шло ровно 25 дней; 2) что вы первого октября были еще в Москве, давно уже зачумленной; 3) что вы не получили моих писем; 4) что письмо ваше короче было визитной карточки…»