Александр Семенкин - Почему Льву Толстому так нравился рассказ А.П. Чехова «Душечка»[статья]

С точки зрения Толстого, в «Душечке» выведена истинная женская любовь. Как отмечает В.Я. Лакшин, «вчитываясь в рассказ Чехова, Толстой как бы ассимилировал его, включил в общий строй своих рассуждений о жизни и "добре", придал рассказу дополнительный, не предусмотренный автором смысл» (4).

Толстой окончательно сформулировал свое понимание «Душечки» в «Послесловии» к рассказу, написанном в 1905 году в связи с его изданием в сборнике «Круг чтения». Толстой говорил о рассказе: «Как истинное художественное произведение, оно, оставаясь прекрасным, может производить различные эффекты, подобно лакмусовой бумаге. Произведения, верно отражающие жизнь, часто находят одобрение у людей противоположных убеждений, которые истолковывают созданное художником лицо или картину столь же различно, как и явления самой жизни». Так и понимание рассказа Чехова «Душечка», не было однозначным.

Для Толстого Оленька — это воплощение «того высшего, лучшего и наиболее приближающего человека к Богу дела, — дела любви. Дела полного отдания себя тому, кого любишь». Толстой ценил «чудный, веселый комизм всего произведения», но героиня рассказа совсем не казалась ему смешной. Он был готов признать комическим что угодно, только… не характер Оленьки. «Не смешна, а свята, удивительна душа "Душечки" со своей способностью отдаваться всем существом тому, кого она любит». Чехов был растерян, смущен толкованием Толстого, и вообще тем значением, какое тот придал этому «юмористическому рассказу». Толстой видел, что его понимание расходится с тем, что хотел сказать Чехов, и объяснил это тем, что намерения писателя приходят порой в противоречие с тем, что им пишется. Но, скорее всего, противоречие в действительности связано с субъективностью взгляда самого Толстого-читателя.

21 февраля 1905 года Толстой написал новое окончание «Послесловия» к рассказу Чехова «Душечка». В нем он привел библейскую легенду: моавитский царь Варак пригласил к себе Валаама, чтобы тот проклял народ израильский, но Валаам благословил его. «Это самое случилось с настоящим поэтом-художником Чеховым, когда он писал этот прелестный рассказ "Душечка". Он, как Валаам, намеревался проклясть, но бог поэзии запретил ему и велел благословить, и он благословил и невольно одел чудным светом это милое существо, что она навсегда остается образцом того, чем может быть женщина для того, чтобы быть счастливой самой и делать счастливыми тех, с кем ее сведет судьба». Вероятно, после этого Толстой внес исправления в рассказ, вычеркнул те места, которые, по его мнению, обнаруживали ироническое отношение автора к героине, например: «А как это ужасно не иметь никакого мнения!» Выбросил указание на душевное состояние Оленьки, после того как ветеринар Смирнин уехал: «И так жутко, и так горько, как будто объелась полыни». Также Толстой снял два момента, которые отражали внимание мужчин к ее физической красоте.

Само понимание любви, личного счастья не сходно у Толстого и Чехова. Для Толстого важнее всего любовь-самоотвержение, слепая преданность женщины. Как отмечает В.Я. Лакшин, «к тому же Толстого-жизнелюбца всегда поправляет Толстой-аскет, который стремится очистить любовь от "унизительных порывов плоти", оставив только то, что может походить на всеобщий закон любви к ближнему» (5). Любовь свое высшее выражение находит для него в семейном доме, прочно созданном женщиной. Толстой более всего ценит ровное, спокойное, покорное чувство, к которому не примешаны порывы страсти, увлечения. Толстой не хотел видеть в «Душечке» те черты обывательского быта, в который словно вросла Оленька и который вызывает насмешку Чехова. В Оленьке Толстого привлекали «вечные», общеморальные свойства женского типа. Душечку с ее жертвенной любовью Толстой расценивал как всеобщий тип женщины. В связи с этим он старался не замечать чеховской иронии, а гуманность, мягкость юмора принимал как знак невольного оправдания автором героини. Оленька казалась Толстому идеалом духовного добра, и никакие «греховные» черты не должны были замутить ее облик. Толстой «подправил» «Душечку» с целью приблизить текст рассказа к толкованию в «Предисловии». Увлечению Толстого «Душечкой» способствовала художественная заразительность рассказа.

Л. Толстой умышленно писал: «Свята, удивительна душа Душечки со своей способностью отдаваться всем существом тому, кого она любит». Спор о «Душечке» состоит в определении эстетической доминанты чеховского творения. По убеждению Толстого, «автор, очевидно, хочет посмеяться над жалким по его рассуждению существом… Но не смешна, а свята удивительная душа Душечки». Но для Толстого была несомненной значимость и комического начала.

В «Послесловии» к «Душечке» Лев Толстой писал, что Чехов в этом рассказе отказался от своего первоначального намерения и поступил вопреки ему: хотел осмеять героиню, а чувство художника велело ее прославить, и он прославил. При всей широте амплитуды читательских оценок чеховского рассказа есть среди них отзывы, в которых говорится о противоречии между замыслом автора и его реальным воплощением. По мысли Толстого, Чехов хотел осудить и высмеять героиню, однако на деле, как художник, сделал нечто обратное — воспел ее, овеял своей симпатией. По мнению В.И. Тюпы, «Толстой по отношению к "Душечке" проявил читательский произвол. Толстой считал несомненным снижение образа Душечки рассказчиком, однако сила ее любви мыслилась им как очистительная, преобразующая авторскую насмешку в читательское сочувствие, сострадание» (6).

Рассказ «Душечка» написан от третьего лица. Очевидно, это связано с общей тенденцией развития Чехова 1890-х — 1900-х годов — с его устремлением в духовный, внутренний мир героя. В этой повествовательной форме Чехов смог глубоко и объективно раскрыть внутренний мир своих героев. Как отмечает З.С.Паперный, «объективная форма повествования от безличного, всеведущего автора открывала новые возможности раскрытия внутреннего мира героя» (7) (291–312). Достаточно поставить в ряд произведения конца 1890-х — начала 1900-х годов: «Ионыч», «Душечка», «Дама с собачкой», «Архиерей», «Невеста», чтобы обозначилась важная общая для них особенность: герой открывается извне и изнутри. Мы слышим его голос и читаем его мысли; звучат его внутренние монологи. Неслучайно и такое совпадение: во всех случаях название рассказа является именем или обозначением главного героя. Это рассказы-портреты и рассказы-исследования. Чехов последних лет особенно внимателен ко всякого рода переходным формам жизни — существования, прозябания: мы находим у него и героев, и негероев, и полугероев.

Заглавие рассказа имеет сложный образный смысл. Рассказ называется «Душечка», и это слово много раз повторяется в повествовании. «Душечкой» называют Ольгу Семеновну, как Старцева называют «Ионыч», Анну Сергеевну — «Дама с собачкой»… Но ведь «Душечка» — не только прозвище, это душа, только в уменьшительной форме. В рассказе мы вступаем в какой-то особый мир, даже не мир, а мирок. И Ольга Семеновна зовется «Оленькой», и кошка Брыска не просто кошка, а черная «кошечка». С точки зрения З.С. Паперного, «здесь все уменьшено, начиная от первого мужа Оленьки, которого она холит, как ребенка ("— Какой ты у меня славненький!.. Какой ты у меня хорошенький!"), и кончая "мальчишечкой" Сашей; своего первого мужа Кукина она зовет "Ванечкой"; второго — "Васечкой"» (8). Само слово «Душечка» соотносится со многими словами, жестами, выражениями в тексте рассказа. Оно образно и морфологически подчинено общему строю рассказа о душе человеческой, доведенной до масштаба «душечки».