Вадим Баранов - Горький без грима. Тайна смерти

Все ли подчинены гипнотическому воздействию великого страха? По подсчетам профессора Бородина, ни много ни мало — восемьдесят процентов членов общества. Ну, а кто же остальные двадцать? Это рабочие-выдвиженцы. «Им нечего бояться — они хозяева страны… Но за них боится их мозг… Пугается непосильной нагрузки, развивается мания преследования… Уничтожьте страх, уничтожьте все, что рождает страх, — и вы увидите, какой богатой творческой жизнью расцветет страна…»

Что и говорить, 30-е годы не лишены парадоксов. За пьесу, в которой прозвучал хотя бы только один этот монолог, автора могли привлечь к самой суровой ответственности. А пьеса между тем пробилась на сцену ряда городов страны. Правда, продвигая ее к зрителям, приходилось прибегать к разного рода дополнительным усилиям. В одном случае, в Ленинграде, премьера состоялась только благодаря личному вмешательству Кирова. В других случаях режиссеры шли на различные вольные интерпретации образа профессора Бородина, смягчая крамольный смысл его речей, а порой изымая из текста не только отдельные реплики, но и целые эпизоды.

Ясно, однако, что спектаклю не суждено было долго продержаться на сцене. А драматург? Какие выводы сделал он для себя? Выводы более чем оригинальные. «Ложь» — так же многообещающе, можно сказать, зловеще звучит название новой его работы.

Жизнь должна двигаться по естественно присущим ей законам, без «вывертов». Но, как говорит персонаж пьесы, выверты в обществе начинаются с вывертов в семье. «И тут — ложь принципиальная, бытовая, любовная, ложь в работе, в мыслях, в книгах — целая система лживой жизни…»

Отчетливо понимая, какие острые вопросы он поднимает, А. Афиногенов обратился за помощью к Горькому. «Вопросы эти не дают мне покою, — писал он Алексею Максимовичу, — острые они и не дают жить… И ответов на них не получаю ни в умных книгах, ни в беседах…»

Увы, ответа не получил он и от Горького. Собственно, письмо-то пришло. Но не ответ. Классик явно осторожничал. Он не сказал прямо, что пьеса «непроходная». Но по сути все сводилось именно к этому. Вот кабы можно было сыграть спектакль в некоем закрытом театре, перед тысячей ленинцев, непоколебимо уверенных в правильности генеральной линии партии! (Очевидно, Горький и повел речь о представителях тех самых идеальных двадцати процентов.) Впрочем, тут же он оговорился, что, разумеется, в принципе такая процедура унизительна и невозможна. Но, случись подобное, ленинцы смогли бы убедиться, какие в их среде живут уроды и какой словесный хаос кипит (так и написал — «кипит») в их башках… Хаос, с которым непрерывно борется наша партийная публицистика. Конечно, пока борется недостаточно успешно, и т. д.

Итак, обращаясь к Горькому, Афиногенов как будто использовал последний шанс…

И тут пришла сумасшедшая мысль! А что, если обратиться к Самому? Ведь не кто иной, как он, провозгласил лозунг, за внешней простотой которого открывалось все, что нужно для писательского труда: пишите правду!

С Иосифом Виссарионовичем Афиногенов уже встречался во время одного из совещаний, о которых говорилось выше, и даже активно возражал ему, предлагая новый метод именовать не социалистическим, а психологическим реализмом.

Прочитать пьесу Сталин согласился. Штудировал ее тщательно, с карандашом. Сделал много замечаний, иногда резких: «чепуха», «тарабарщина». Отдельные рассуждения одной из героинь вычеркивал. Слишком на многое замахивался отважный автор! Например: «Хвалим себя, красивые слова пишем, портреты, ордена даем — и все напоказ, для вывески… Так и все наши лозунги — на собраниях им аплодируют, а дома свою оценку дают, другую». А дальше что пишет уважаемый автор! «Оттого и не стало теперь крепких убеждений — вчера был вождь, и все пред ним кадили, а завтра сняли его, и никто ему руки не подает». Или: «Не знаем мы, что будет завтра с генеральной линией — сегодня линия, завтра уклон».

Эти слова Сталин подчеркнул, но сразу же вычеркнул совсем. Как и все цитированное ранее.

Правда, подобным настроениям скептицизма и, можно сказать, политического недомыслия героев автор пьесы стремился противопоставить идею величия партии и ее вождя. Сталина не удовлетворило такое внешне приемлемое, но прямолинейное решение, причем от существенных недостатков, по мнению Сталина, драматургу не удалось избавиться и во второй редакции, о чем и было сообщено Афиногенову.

Заметим, что во второй половине 30-х годов писатель подвергся грубой проработке, но ареста все же избежал и погиб во время войны как корреспондент.

В конце концов согласимся: пример сталинского участия в судьбе пьесы на предельно острую социальную тему весьма показателен в своем роде. Он является выражением определенных умонастроений, связанных с попытками создать хотя бы видимость некоторого «потепления» идеологического климата.

А может быть, манера сталинского общения с интеллигенцией как бы моделировала и те реальные изменения, которые все же начинались в стране? В начале 1934 года состоялся XVII съезд партии. Утвердив могущество Сталина, съезд санкционировал возвращение в политику раскаявшихся бывших оппозиционеров. Съезд провозгласил переориентацию приоритетов в области промышленного производства в пользу товаров народного потребления. Страна с облегчением вздохнула: наконец-то отменили карточки, введенные в 1929 году как часть программы «великого перелома», а в деревне органы тоталитарного управления экономикой — политотделы — преобразовали в обычные партийные органы.

Теперь лидеры словно бы решились признать, что иные их новации можно отменить, протянув ниточку преемственности к старому в области быта. Восстановили общенародный новогодний праздник с елкой, прикрытый все в том же славном 1929-м как выражение религиозных предрассудков.

Власть допустила определенную меру самокритики, реабилитировав казачество, ликвидировав ограничения, связанные с непролетарским происхождением, восстановив в правах так называемых лишенцев. Обозначилась тенденция к законодательному закреплению подобных перемен в новой Конституции.

Нет, Сталин вовсе не собирался отходить куда-то в тень. И разумеется, новую Конституцию нарекут сталинской. Просто пришла пора несколько отпустить слишком туго закрученные гайки. Что же касается персонально Горького, Сталин имел на него особые виды. Он тешил свое тщеславие тем, что лучший писатель страны, чей авторитет признан во всем мире, друг самого Ленина, напишет о нем книгу, которая закрепит авторитет Вождя в сознании масс на десятилетия. А может, и на века. Книга сильнее любых памятников, каждый из которых прикован к определенному месту. Книга — лучший памятник, который можно внедрить в каждый дом.