Вадим Баранов - Горький без грима. Тайна смерти

Говоря о пропагандистско-ликбезовском характере горьковской публицистики, следует отметить еще одно обстоятельство, способствовавшее официализации статей писателя, придававшей им определенную директивность явно за счет ослабления индивидуально-личностного начала.

Рукопись одной из последних статей сопровождает такая довольно своеобразная карандашная приписка: «Статью можно кончить здесь, не печатая следующего — о литературе, но если статья попадет в „Правду“ или „Известия“ — обязательно включить и литературу».

На размышления наводит несколько моментов. В общем нет ничего удивительного, когда автор пишет статью, не зная заранее, где она будет опубликована. Но перед нами не просто некий автор, а сам Горький! И не может не озадачить его просительная интонация: «если попадет». Значит, у него возникали какие-то сомнения на этот счет? Да ведь и был уже недавно случай отказа печатать его полемическую статью по поводу открытого письма Панферова!

Но нас, впрочем, сейчас интересует не ослабление позиций Горького как официального лица к 1936 году — это очевидно. Важно противоположное — именно придание властями его статьям статуса официальных выступлений в течение ряда лет. Цитированная карандашная приписка показательна. Допустим, у Горького нет сомнений в том, что статья будет опубликована. Но где? Каждый автор решает такой вопрос индивидуально. А вот за Горького — другие. Каждый автор не считает этичным предлагать произведение одновременно двум редакциям. А тут Инстанция, наоборот, дает «добро» на публикацию статей Горького по меньшей мере сразу в двух газетах — «Правде» и «Известиях». Иногда же к этим основным изданиям приплюсовывались и другие — отраслевые или региональные. То есть Горький словно бы переставал быть хозяином своей творческой мысли, а превращался в «колесико» и в «винтик» огромной пропагандистской Машины, живущей по своим законам.

Тем более ценно, что ему время от времени удавалось использовать легальные возможности для выражения своего инакомыслия. Иной раз даже посредством применения своего рода эзопова языка, как в статье «О формализме». Но рассмотрим другой пример. 4 декабря 1934 года публикуется отклик Горького на убийство Кирова. Вина возлагалась на «троцкистско-бухаринских агентов международного империализма», как потом будут уверять комментаторы. Однако вот что пишет сам Горький уже в начале января 1935 года: «Семнадцать лет стража пролетариата вылавливает и уничтожает шпионов европейского капитализма. На восемнадцатом году диктатуры пролетариата убит один из крупнейших его вождей Сергей Киров».

Согласимся, одно дело, если в убийстве обвиняются те политические деятели страны, которые якобы каким-то неведомым путем стали «агентами международного империализма». Но совсем другое дело, если это шпионы-террористы, засланные извне. Горький, как может, старается отвести нелепые и грозные обвинения от тех, кто к убийству не имеет ни малейшей причастности, но неугоден Сталину.

Не будем, впрочем, преувеличивать: примеров подобного рода эзоповой речи в публицистике Горького немного, и внешне они, как говорится, не делают погоды, растворяясь в потоке официозно-умозрительных построений. А среди таковых наряду с просто банальными встречаются и такие, которые рождались в сознании Горького не случайно, являлись не следствием «подстраивания» под мнение Хозяина, а отражали его собственные ошибки и заблуждения. Другое дело, что они были очень на руку Хозяину.

По-прежнему звучат с момента публикации пресловутой брошюры «О русском крестьянстве» (1922) идеи превосходства промышленного труда над сельскохозяйственным, крайне односторонние суждения о кулаке и его вредоносности.

Возможно, наиболее уязвимое место в мировоззренческой концепции Горького — это вопрос о воспитательной роли труда в условиях лагерной системы. В главе о Соловках я пытался охарактеризовать определенную нетипичность, «показушность» лагеря (хотя не только Горький, но и любой профессиональный литератор мог бы разобраться в действительном положении вещей более основательно, чем это нашло отражение в горьковском очерке).

Но дело в том, что и позднее Горький отстаивал идею продуктивности лагерной системы «перековки» человека (делая упор, правда, на уголовные элементы). Более того, у Горького органы ЧК провозглашаются инструментом перевоспитания, а люди в форме — «работниками культуры».

В одной из последних своих статей, «От „врагов общества“ — к героям труда», Горький со странным упорством продолжает твердить обо всем этом, хотя обществу было уже ясно, что лагерная система — это прежде всего система насилия, основанная на беззаконии.

В этой воистину уникальной статье Горький пишет: «Вероятно, лет этак через пятьдесят, когда жизнь несколько остынет и людям конца XX столетия первая половина его покажется великолепной трагедией, эпосом пролетариата, — вероятно, тогда будет достойно освещена искусством, а также историей удивительная культурная работа рядовых чекистов в лагерях».

Перед нами не просто случай прогностической ошибки литератора, но пример абсолютного несовпадения предсказания с чудовищной действительностью, порожденной системой тоталитаризма.

Горький не мог знать, что вскоре после этой публикации арестуют (и дадут сполна хлебнуть всех «благ лагерной цивилизации») человека, который уцелеет чудом и поведает подлинную правду о лагерном «перевоспитании». Я говорю о Варламе Шаламове.

В одном из своих писем Солженицыну (еще до опубликования «Архипелага ГУЛАГ») Шаламов пишет: «Можно ли говорить о прелестях принудительного труда? И не есть ли восхваление такого труда худшее унижение человека, худший вид духовного растления? Лагерь может воспитать только отвращение к труду. Так и происходит в действительности. Никогда и нигде лагерь труду не учил. В лагерях нет ничего хуже, оскорбительнее смертельно тяжелой физической подневольной работы».

Именно статьи 30-х годов давали повод современникам в нашей стране и за рубежом отзываться о Горьком резко критически. Показателен последовательной полемической заостренностью отзыв об одной из статей, принадлежащий Мартемьяну Рютину, смело выступившему против сталинского единовластия. Отзыв содержится в письме родным, написанным в тюремной камере в январе 1935 года. Сначала подробно излагается взгляд на убийство Кирова, а потом, следуя своей внутренней логике, Рютин обращается к Горькому:

«Прочел на днях статью Горького „Литературные забавы“! Тягостное впечатление! Поистине нет для таланта большей трагедии, как пережить физически самого себя!