Людвиг Витгенштейн - Философские исследования [litres]

Ведь будь все именно так, скрывайся возможные употребления слов в некоей дымке, когда мы произносим эти слова или их слышим, они существовали бы лишь для нас. Но мы общаемся с другими людьми, не ведая, обладают ли они подобным опытом.

Как мы должны возразить кому-то, кто говорит, что для него понимание – внутренний процесс? – Как мы должны возразить, скажи он, что для него знание, как играть в шахматы, – внутренний процесс? – Нам следует сказать, что, когда хотим узнать, умеет ли он играть в шахматы, мы не интересуемся ничем, что происходит внутри него. – И если он ответит, что на самом деле нас интересует именно это, то есть нам интересно, умеет ли он играть в шахматы, – тогда нужно будет привлечь его внимание к критериям, которые продемонстрируют его способность играть, а с другой стороны – к критериям «внутренних состояний».

Даже обладай кто-либо особой способностью, только когда и только пока он испытывает конкретное чувство, это чувство не было бы способностью.

Значение слова не опыт, который получаешь, когда слышишь или произносишь слово, и смысл предложения не есть набор подобных переживаний. – (Как значения отдельных слов составляют смысл предложения «Я его все еще не видел»?) Предложение состоит из слов, и этого достаточно.

Хотя – можно было бы сказать – у каждого слова различный характер в разном контексте, но есть и общий характер, всегда ему присущий: единственный облик. Он обращен к нам. – Но и лицо с картины тоже глядит на нас.

Ты и вправду уверен, что тут налицо единичное чувство, а не, возможно, несколько? Пытался ли ты произнести слово в разнообразии контекстов? Например, когда оно подчеркивает смысл предложения или когда эта роль выпадает соседнему слову.

Предположим, мы нашли человека, который, рассказывая, как ощущает слова, говорит нам, что «если» и «но» ощущаются одинаково. – Вправе ли мы ему не поверить? Мы могли бы счесть это странным. «Он вовсе не играет в нашу игру», – так могли бы сказать. Или даже: «Это другой тип человека».

Если он употребляет слова «если» и «но», как мы сами, разве не должны мы подумать, что и понимает он их, как понимаем мы?

О психологическом интересе чувства-если судят неверно, если воспринимают его как очевидный коррелят значения; скорее, его следует принимать в ином контексте, с учетом конкретных обстоятельств, при которых оно возникает.

Разве невозможно испытать чувство-если, не произнося слово «если»? Конечно, было бы, по меньшей мере, удивительно, если бы только по этой причине возникало это чувство. И это можно отнести к общей «атмосфере» слова; но почему считают само собой разумеющимся, что лишь данное слово имеет эту атмосферу?

Чувство-если не есть чувство, которое сопровождает слово «если».

Чувство-если следует сравнивать с особым «чувством», которое внушает музыкальная фраза. (Порой описывают такое чувство словами: «Как будто подведен итог» или «Я бы сказал, что вследствие…», или «Тут я обычно готов сделать жест…» – и делают этот жест.)

Но возможно ли отделить это чувство от фразы? И все же оно не фраза, ведь фразу можно услышать и без подобного чувства.

В этом отношении оно сходно с «выражением», с которым играется фраза?

Мы говорим, что этот фрагмент вызывает у нас особое чувство. Мы напеваем его, делаем некие движения и, возможно, испытываем некие ощущения. Но в ином контексте мы вовсе не признаем это сопровождение – движения, ощущения. Они совершенно пусты, за исключением мгновений, когда мы напеваем этот фрагмент.

«Я напеваю это с особым выражением». Данное выражение нельзя отделить от фрагмента. Это иное понятие. (Иная игра.)

Опыт – фрагмент, сыгранный подобным образом (то есть, как я это показываю, например; описание способно лишь намекать на него).

Значит, атмосфера, неотделимая от объекта, не является атмосферой.

То, что тесно связано между собой, то, что мы связываем, мнится пригнанным друг к другу. Но чему подходит эта мнимость? Как мнимость соответствия проявляется? Возможно, так: мы не можем вообразить человека с таким-то именем, такого-то облика, с таким-то почерком, создавшего не эти, а, возможно, совсем другие произведения (творения другого великого человека).

Мы не можем вообразить этого? А мы пытались?

Вот возможность: я слышу, что кто-то пишет картину «Бетховен сочиняет Девятую симфонию». Легко вообразить, что такая картина нам покажет. Но, предположим, кто-то захотел представить, как выглядел бы Гете, сочиняющий Девятую симфонию? Здесь я не могу вообразить ничего, что не будет нелепым и смешным.

Люди, которые, проснувшись, рассказывают нам о конкретных событиях (были в таких-то местах и т. д.). Мы обучаем их выражению «Я видел сон», которое предшествует рассказу. Впоследствии я порой спрашиваю: «Вам снилось что-нибудь вчера ночью?», и мне отвечают да или нет, иногда излагая содержание сна. Это языковая игра. (Я допустил здесь, что сам снов не вижу. Но тогда у меня никогда не было и чувства незримого присутствия; у других же оно есть, и я могу расспросить их о том, что они пережили.)

Должен ли я предположить, что этих людей обманывали их собственные воспоминания; что они на самом деле видели эти образы во сне, или им так показалось, когда они проснулись? И каково значение этого вопроса? – И в чем наш интерес? Спрашиваем ли мы себя об этом, когда кто-то пересказывает нам свой сон? И если нет, то потому ли, что мы уверены, что память не обманывает рассказчика? (А предположим, что это человек с особенно слабой памятью?)

Значит ли это, что не имеет смысла вообще задавать вопрос, случаются ли сновидения во время сна или это феномен памяти пробудившегося? Это относится к употреблению вопроса.

«Сознание способно, кажется, наделить слово значением». – Разве это не все равно, что сказать: «В бензоле атомы углерода, кажется, расположены в углах шестиугольника»? Но ведь это не мнимость; это – картина.

Эволюция высших животных и человека, и пробуждение сознания на конкретном ее этапе. Картина приблизительно такова: хотя эфир заполнен колебаниями, мир темен. Но однажды человек открывает свои видящие глаза, и возникает свет.

То, что прежде всего описывает наш язык, есть картина. Как следует поступить с картиной, как следует ее использовать, по-прежнему неясно. Вполне очевидно, однако, что ее нужно изучить, если мы хотим понять смысл того, что говорим. Но картина, кажется, избавляет нас от этой работы: она уже указывает на конкретное использование. Так она принимает нас в себя.

«Мои кинестетические ощущения подсказывают мне, как движутся и располагаются мои конечности».

Я позволяю своему указательному пальцу совершать легкие колебательные движение малой амплитуды. Я или едва это чувствую, или не чувствую вообще. Возможно, лишь слабое напряжение в кончике пальца. (Но не в суставе.) И это ощущение подсказывает мне, как движется палец? – Ведь я могу описать движение в точности.