Людвиг Витгенштейн - Философские исследования [litres]

«Но ведь ты должен это почувствовать, иначе ты не знал бы (не посмотрев), как движется твой палец». Но «знать» означает лишь: уметь описывать. – Я могу, пожалуй, определить направление, откуда доносится звук, только потому, что в одном ухе он слышен громче, нежели в другом, но не чувствую его ушами; и все же эффект налицо: я знаю направление, откуда исходит звук; например, смотрю в ту сторону.

Сходно и с мыслью о том, что у нашей боли должно быть некое свойство, которое подсказывает местонахождение боли в теле, и что память должна иметь некое свойство, сообщающее, к какому моменту относится тот или иной образ.

Ощущение может сообщать о движении или положении конечности. (Например, если не знаешь, как пристало обычному человеку, растянута ли твоя рука, ты можешь определить это по колющей боли в локте.) – И сходно характер боли может подсказать нам, где повреждение. (А желтизна фотографии – насколько стар снимок.)

Каков критерий изучения формы и цвета объекта по ощущению-впечатлению?

По какому ощущению-впечатлению? Что ж, вот по этому; я употребляю слова или картину, чтобы его описать. Итак, что ты чувствуешь, когда твои пальцы находятся в этом положении? – «Как определить чувство? Это же нечто особенное и неопределимое». Но должно ведь быть возможно обучать употреблению слов!

То, что я ищу, является грамматическим различием.

Давай на миг забудем о кинестетических ощущениях. – Я хочу описать кому-то чувственное ощущение и говорю: «Делай так, и ты почувствуешь», и держу свою руку или голову в особом положении. Вправду ли это описание чувства? И когда я скажу, что он понял, какое чувство я имел в виду? – Ему понадобится дальнейшее описание чувства. И что это будет за описание?

Я говорю: «Делай так, и ты почувствуешь». Разве тут невозможно сомнение? Не должно ли оно присутствовать, если имеется в виду некое чувство?

Это выглядит так; это так на вкус; это так ощущается. «Это» и «так» следует объяснять различно.

Наш интерес к «чувству» – весьма специфический. Он подразумевает, например, «степень чувства», его «место» и предел, до которого оно может быть поглощено другим. (Когда движение причиняет сильную боль, когда боль затмевает любые менее сильные ощущения в том же самом место, сомневаешься ли ты, что и вправду совершил это движение? И заставляет ли тебя сомнение убеждаться в этом воочию?)

Если наблюдешь за собственным горем, какими органами чувств ты пользуешься? Каким-то особым, которым чувствуют горе? И, значит, ощущаешь его иначе, когда наблюдаешь за собой? И каково горе, которое ты наблюдаешь, – то ли, которое налицо, лишь пока за ним наблюдают?

«Наблюдение» не порождает наблюдаемое. (Это концептуальное утверждение.)

Снова: я не «наблюдаю» то, что возникает лишь посредством наблюдения. Объект наблюдения – нечто иное.

Прикосновение, еще болезненное вчера, сегодня боль не причиняет.

Сегодня я чувствую боль, только когда задумываюсь о ней. (То есть при определенных обстоятельствах.)

Мое горе уже не то, что раньше; воспоминание, год назад мнившееся невыносимым, уже утратило остроту. Таков результат наблюдения.

Когда мы говорим, что кто-то наблюдает? Грубо: когда он помещает себя в благоприятное положение, чтобы получить определенные впечатления, дабы (например) описать то, что ему говорят.

Если учишь кого-то испускать особый звук при виде красного цвета и другой при виде желтого и так далее для других цветов, тем не менее он не мог бы описать объекты по их цвету. Хотя мог бы оказать помощь нам в описании. Описание – представление распределения в пространстве (в пространстве времени, например).

Если я позволяю своему взгляду блуждать по комнате, и внезапно он выхватывает объект ярко-красного цвета, и я говорю: «Красный», – это не описание.

Описывают ли слова «Мне страшно» душевное состояние?

Я говорю, что мне страшно; кто-то спрашивает меня: «Что это было? Крик испуга; или ты хочешь сообщить, как себя чувствуешь; или это наблюдение за твоим текущим состоянием?» – Всегда ли можно ответить однозначно? Или же этого никогда не сделать?

Мы можем представить тут все типы ответов, например: «Нет, нет! Мне страшно!»

«Мне страшно. Жаль в этом признаваться».

«Мне все еще слегка страшно, но уже не так, как раньше». «В глубине души мне еще страшно, хотя я стыжусь признаваться в этом себе».

«Я извожу себя разными страхами».

«Сейчас, когда надлежит быть бесстрашным, мне страшно». Каждому из этих предложений соответствует особый тон голоса и различный контекст.

Возможно вообразить людей, которые как бы мыслили конкретнее, чем мы, и употребляли разные слова там, где мы употребляем всего одно.

Мы спрашиваем: «Что на самом деле значит “Я напуган”, к чему я обращаюсь, когда произношу это?» И конечно, мы не находим ответа или даем тот, который здесь не годится. Вопрос таков: «В каком контексте это случается?»

Я не могу найти ответ, если пытаюсь решить вопрос: «К чему я обращаюсь?», «О чем я думаю, когда говорю это?», повторяя выражения страха и в то же время наблюдая за собой, как бы наблюдая за своей душой уголком глаза. В конкретном случае я и вправду могу спросить: «Почему я сказал это, что я подразумевал?» – и мог бы ответить на вопрос; но не на основании наблюдения, сопровождавшего речь. И мой ответ был бы дополнением, парафразом предыдущего высказывания.

Что такое страх? Что значит «бояться»? Если я хочу определить лишь посредством показа, значит, я играю в страх.

Можно ли представить так и надежду? Едва ли. А что насчет веры?

Описывая мое душевное состояние (страх, скажите), я делаю это в особом контексте. (Так же особый контекст нужен, чтобы превратить определенное действие в эксперимент.)

Так удивительно ли, что я употребляю одно и то же выражение в разных играх? И иногда как бы между играми?

И всегда ли я говорю с совершенно определенной целью? – И если нет, бессмысленно ли то, что я говорю? Когда говорят в речи на похоронах: «Мы скорбим о нашем…», это, безусловно, должно выражать скорбь, а не сообщить нечто собравшимся. Но в молитве над могилой эти слова будут отчасти употребляться, и чтобы нечто сообщить.

Но вот проблема: крик, который нельзя назвать описанием, который примитивнее любого описания, как бы служит описанием душевной жизни.

Крик не есть описание. Но имеются переходы. И слова «Мне страшно» могут быть то дальше, то ближе к крику. Они могут приблизиться вплотную и отдалиться совсем.

Мы, конечно, не всегда говорим, что кто-то жалуется, когда сообщает, что ему больно. Значит, слова «Мне больно» могут быть и жалобой, и чем-то еще.