Игорь Гарин - Ницше

Врач, исцелись сам: тогда исцелишь ты и больного твоего. Но лучшим исцелением будет для него, если он своими глазами узрит того, кто сам исцелил себя.

Есть тысячи троп, троп еще не хоженых; тысячи здоровых натур и скрытых островов жизни. До сих пор не открыты еще и не исследованы человек и земля его.

Бодрствуйте и внимайте, одинокие! Таинственные ветры несутся на крыльях из будущего; до чуткого уха долетает Благая Весть.

Вы, ныне одинокие, вы, покинувшие людей, некогда вы станете народом: от вас, избравших самих себя, должен произойти народ избранный, а от него — Сверхчеловек.

Поистине, земля еще станет местом выздоровления! И уже веет вокруг вас новое благоухание, несущее исцеление и новую надежду!»

У Ницше есть фраза, которая, как мне кажется, является ключевой для понимания его «социологии», его «религии», может быть, его философии в целом. Вот она: «Религиозность, если только она не поддерживается ясною мыслью, вызывает у меня отвращение». Как это понимать? Конечно, здесь может быть множество толкований, но суть сказанного переводится приблизительно следующим образом: ни во что нельзя верить скопом, соборно, бездумно; вера персональна и должна быть не просто поддержана собственной ясною мыслью, но — глубоко пережита в собственном опыте. Величайшая опасность массы — массовая вера, так сказать, полученная по наследству. Сегодня — получили, завтра — промотали…

Соборная вера не может быть истинной, как не может быть моральной: «Вначале ложь была моральна. Утверждались стадные мнения».

Ницше категорически отвергал соборность, общий путь, навязывание «учителями человечества» истин и моделей жизни. Он называл это «бормотанием», опасным для жизни.

Жизнь дает нам невиданное богатство типов, изобилие всевозможных видоизмененных и переходных форм; а какой-то жалкий хранитель нравственности говорит нам на это: «Нет, человек должен быть другим». Он, этот несчастный брюзга, даже не знает, каким именно должен быть человек. Он рисует на стене свое изображение и говорит: «Ecce Homo»! «Мораль, не принимающая в расчет и в соображение никаких требований жизни, есть специфическое заблуждение, не заслуживающее ни малейшего сострадания… Мы же люди, не знающие нравственности, мы широко раскрываем свое сердце для всякого рода понимания, уразумения, согласия…»

Ницше считал чистой нелепостью объяснение сущности человека какой-то целью, идеалом. И потому — всякое воспитание для него чревато подавлением личности. В прологе к «Веселой науке» мы читаем:

И в другом месте:

Было бы в высшей степени ошибочным видеть в Ницше охлофоба — весь пафос его «антинародничества» обращен не против народа как такового — против усреднения, уравнивания.

Признание мудреца

Антидемократизм Ницше — это отказ от равенства неравных, опасение, что на практике демократия выродится в охлократию, «всеобщее голосование», т. е. господство «низших людей». Собственно, власть кухаркиных детей — практическая реализация лозунга «Кто был ничем, тот станет всем» — суть осуществление того, чего опасался и о чем предупреждал Ницше.

Ницше предвидел, что скрывается за фасадом демократической фразы: «То, что теперь так называется (речь идет о демократии), отличается от старейших форм правления только тем, что в колесницу впрягли новых „коней“: улицы еще старые, и колеса тоже еще старые…»

Раз существует власть, значит существуют господство и подчинение, те, кто командует, и те, кто должны подчиняться. Массы — носители подчинения, господа — повелевающие, как бы те и другие себя ни камуфлировали.

Массы представляются мне достойными внимания только в трех отношениях: прежде всего, как плохие копии великих людей, изготовленные на плохой бумаге со стертых негативов, затем, как противодействие великим людям и, наконец, как орудие великих людей; в остальном побери их черт и статистика!

Есть посредственность, серость, невыразительность и есть выдающиеся, великие люди — и да пребудет вечно! Ницше нигде и никогда не говорил о нерушимой кастовости, о невозможности перехода людей из одной касты в другую — он констатировал существование неравенства, природность (биологичность) иерархии, наличность «гарантов будущего», «удавшегося типа человека» и толпы, которая «инстинктивно стремится к стадной организации».

Аристократ, «высший человек» — счастливый случай природы, выдающаяся флуктуация. Все остальные — только фон, статистические единицы, почва…

Оставим в покое набивших оскомину «рабов» и «господ» — попробуем понять, что скрывается за символикой ницшеанской стратификации. В основе социологии «белокурой бестии» лежат идеи иерархии и квантования воли к могуществу. Равенство — «величайшая ложь», люди рождаются разными и отношения между ними строятся на основе господства и подчинения. Без этого невозможны государство, культура, общественная жизнь. Дело не в отношении «господина» и «раба», но в необходимости разности потенциалов, определяющей величину потока жизни. Культура движется не «народными массами», но творцами высших человеческих ценностей, огромной творческой силой выдающихся личностей. Не они существуют для общества, но движение общества возможно в той мере, в какой оно способно воспринимать идеи «высших» людей. Аристократизм, элитарность, меритократия делают общество сильным и могущественным, равенство — упадочным.

Как Киркегор и Ле Бон, Ницше восстает против «четвертого человека» (по классификации А. Вебера), борется с духовным обнищанием человека-массы, отвергает манипулируемого индивида, не имеющего внутреннего содержания.

Продумывая причины собственного изгойства, отверженности, одиночества, Ницше пришел к заключению, что на смену аристократических веков пришло время «среднего человека», филистера, ничтожества. Раньше чернь знала свое место, теперь пришло ее время: мир стал прислушиваться к голосам ее защитников, а сама она почувствовала себя солью земли. Ныне филистер, человек массы уже начинает навязывать обществу свои вкусы, издавать газеты, кичиться своим патриотизмом и шовинизмом. То, что великим людям дается ценой величайших страданий, для черни становится массовой культурой, предметом ущербной критики или «потребой».