Игорь Гарин - Ницше

Старая эстетика была эстетикой пассивных и восприимчивых потребителей, то есть носила женский характер. На смену такой эстетике должна прийти эстетика производителей, эстетика мужская, эстетика риска. Не «рискованные авантюры артистической воли», по определению наших , но риск первопроходца, головокружительной высоты, свободного полета.

Я бы не стал упрекать автора «Заратустры» в отрицании духовного во имя бесстыдной жизни: ведь эстетизм — форма духовности. Просто «переоценка ценностей», распространяемая на эстетику, требовала нового языка, буквальная трактовка которого в старых терминах приводила к казусам интерпретаций.

Музыкальные вкусы Ф. Ницше, как и его философия, очень подвижны. В молодости — немецкая классика, позже Вагнер, затем — отрицание Вагнера, Моцарт, Шопен, Бизе… Весной 1880-го, когда они с Гастом жили в Венеции, он часто просил своего друга играть Шопена: «в его рапсодиях он находил такой искренний порыв страсти, которого совершенно нельзя найти в немецком искусстве». Видимо, именно к Шопену относится строка Ницше: «Нельзя без слез слушать музыку».

Всю жизнь Ницше писал о Дионисе, но по-разному призывает он к музыке; сначала он зовет к Вагнеру: Вагнер выводит из искусства жизнь будущего; раздельные формы искусств для него тот Египет, из которого он — Моисей — выводит избранников; но Вагнер не приводит в Землю обетованную: бросает в пустыне эстетического эклектизма.

Тогда Ницше бросает Вагнера. Зовет к музыке, минуя искусство: приглашает пропеть свою жизнь: тут он — Ной — построивший ковчег-песню в тот миг, когда ветхому нашему сознанию грозит потоп музыки: нельзя безнаказанно убегать от воды живой: сам Ницше погиб в потопе: музыка затопила его сознание. Но мы уже знаем в чем Ковчег, построенный Ницше. Песня, как упражнение в ритме жизни: вот путь будущего; мы должны научиться пропеть нашу жизнь.

В 1881-м Ницше нравилась музыка Петера Гаста — настолько, что он поверил в собственную фантазию: способность этой музыкой на стихи Гёте вытеснить влияние Вагнера. Приблизительно в это же время Ницше четыре раза подряд слушал «Джульетт» у Беллини, а затем открыл для себя Бизе:

…Я сделал новую хорошую находку, слушал оперу Жоржа Бизе (кто это такой?) «Кармен». Опера слушается, как новелла Мериме. Она остроумна, сильна, местами глубоко волнует. Бизе настоящий французский талант, еще не сбитый с толку Вагнером, это истинный ученик Берлиоза… Я недалек от мысли, что «Кармен» — лучшая из существующих опер.

Боготворя музыку, постоянно слушая произведения Баха, Бетховена, Шуберта, Гайдна, Мендельсона, Моцарта, Вагнера, много и плодотворно размышляя о высочайшем из искусств, Ницше сам сочинял музыкальные пьесы, много музицировал, даже попав в пропасть безумия, проводил дни за роялем. Касаясь клавиш, он отдавался полету фантазии, растворялся в музыкальной стихии. Он скрупулезно изучил теорию музыки и музыкальную эстетику. Мне кажется, философские поэмы Мифотворца обладают внутренней музыкальностью, придающей им модернистский атонический колорит.

Ницше написал множество музыкальных композиций и песен, получивших высокую оценку таких великих музыкантов, как Вагнер и Лист. Виртуозные импровизации «молодого льва» с наслаждением слушали в семье Вагнеров, а Карл Герсдорф считал, что «даже Бетховен не смог бы импровизировать более захватывающим образом» (двусмысленность этой фразы состояла в констатации способности Ницше реализовать волшебную грезу Давидсбюндлеров — «захватывающим образом» срастить слово и музыку, совместить свободу философского слова и музыкального полета).

Секрет лирики — музыка, музыкальность мысли, бессознательное постижение поэтом смысла и сущности мировой жизни. Лирика символична, главный символ лирики — сам поэт. Беря символом самого себя, поэт «то, что колеблется в зыбком явлении, закрепляет устойчивыми мыслями». Музыкальное настроение поэта разряжается символическим рядом образов и понятий, словесными фигурациями на музыкальную тему.

Когда Архилох, первый лирик греков, высказывает дочерям Ликамба свою безумствующую любовь и вместе с тем свое презрение, то это не его страсть пляшет перед нами в оргиастическом похмелье: мы видим Диониса и менад; мы видим опьяненного мечтателя Архилоха; он упал, охваченный сном, как его описывает нам Еврипид в «Вакханках», сном на высокой горной луговине, под полуденным солнцем — и вот подступает к нему Аполлон и прикасается к нему лавром. Тогда дионисиевско-музыкальное очарование спящего мечет вокруг себя как бы искры образов, лирические стихи, которые в своем высшем развитии называются трагедиями и драматическими дифирамбами.

Музыкальность для Ницше эквивалентна самой сущности мировой воли, мировой жизни, мировой красоты, которые жаждут «бытия в звуках». Музыка есть высшее выражение дионисийского духа, аффективного постижения жизни. В музыке находит свое выражение сила страстей, чувство возрастающей мощи и полноты. Опьянение творчеством наиболее полное свое выражение обретает в музыке, особенно в музыке кумиров — Бетховена, Генделя, Моцарта, Палестрины…

Ницше убегал в музыку всякий раз, когда испытывал страх перед собственными мыслями, бушующими внутри стихиями или когда впадал в дурное расположение духа. Музыка была его спасением, позволяла овладеть собой, вытеснить одни страсти другими.

Я говорю еще одно слово для самых избранных ушей: чего я, в сущности, требую от музыки? Чтобы она была ясной и глубокой, как октябрьский день после полудня.

Ф. Ницше — П. Гасту:

Музыка дает мне такие ощущения, о которых я и понятия не имел. Она освобождает меня от самого себя; мне кажется в такие минуты, что я откуда-то с вышины смотрю на самого себя, и «чувствую» себя в поднебесье. Я делаюсь сильнее, и регулярно после каждого музыкального вечера (я четыре раза слушал «Кармен») для меня наступает утро, полное бодрых настроений и всевозможных открытий. Удивительно прекрасное самочувствие. Такое ощущение, будто я выкупался в «более естественной» стихии. Для меня жизнь без музыки — просто ужас, мучение, изгнание.

Юношеские поэтические опыты Воздухоплавателя духа лишены гармонического начала, даже музыкальные его композиции, по отзыву фон Бюлова, лишь голая тематика, аморфная мысль. Молодой Ницше уходил в музыку, но не ощущал ее в себе. Лишь обретение себя, преодоление традиций, внутренний вулканизм делают его творения музыкальными, звучащими, атональными.

О «Заратустре» он сам сказал, что эта книга написана «в духе первой части Девятой симфонии», и словесно неподражаемое, поистине божественное вступление к «Ессе Hоmо» — монументальная композиция — разве это не органная прелюдия, созданная для гигантского собора будущего? А такие стихотворения, как «Ночная песня» или «Баркаролла», — разве это не первобытный гимн человеческого голоса, звучащий из бесконечного одиночества? И где звучит восторг такой стихийной пляской, такой героической, греческой музыкой, как в пэане его последнего ликования, в «Дионисийском дифирамбе»?