Энди Мерифилд - Магический Марксизм [Субверсивная Политика и воображение] [litres]

Одна из самых убедительных строчек «Общества спектакля» находится в самом начале: «Все, что раньше переживалось непосредственно, отныне оттеснено в представление» (тезис 1). Это одновременно сложная и легкая для усвоения идея: образы – «краеугольный камень нереальности реального общества» (тезис 6), реальность, в которой мы живем – которой касаемся, запах которой ощущаем, которую осязаем и исходя из которой действуем, – материально захвачена образом до такой степени, что он стал таким же реальным, как сама реальность. Эту концепцию довольно легко понять тем, кто признает, что образ обладает притягательной силой – корпоративные логотипы, биг-маки и кока-кола, диснейленды и таймс-скверы, монополия глобальных СМИ, изображения различных аятолл и усам бен ладенов, образы, повсеместно глубоко и практически инстинктивно внедрившиеся в сознание каждого. С другой стороны, концепция становится более хитроумной и начинает от нас ускользать, когда нам говорят, как это делал Дебор, что мир спектакля – одновременно реальный и фальшивый. Фальшивое реально, однако оно подчиняется реальности, которую мы переживаем непосредственно как реальность, в которой живем . Это трудно понять из-за тавтологии, поскольку, как говорит Дебор, «неверно было бы считать, что спектаклю противостоит та кипучая деятельность, что происходит в современном обществе». При этом «подобное разделение и само разделено» (тезис 8).

Продираясь сквозь ложную реальность, которую мы переживаем как настоящую жизнь, говорит Дебор, мы вынуждены задействовать практическую силу, встать на путь перманентной субверсии. Это означает, возможно, больше, чем что-либо другое, попытку переосмыслить чувственные связи, борьбу за более интуитивную, здоровую форму жизни; означает превращение негативной практики в положительный жизненный идеал. Это означает, что если спектакль одновременно реален и ложен и если теперь не имеет смысла теоретически разделять две эти формы (образ и реальность, жизнь и ее репрезентацию), тогда возникает практическая необходимость создать для себя ложную реальность, другой сорт реальной ложности, фантазийную жизнь, при которой можно остаться верным себе [48]. Здесь показателен опыт старика-каталонца, торгующего книгами, который появляется ближе к концу «Ста лет одиночества». Он испытывает «восхитительное чувство нереального» (с. 579). Тем не менее, когда мудрый старик становится чересчур серьезным и рассудительным и ностальгирует по потерянному раю, чудесное состояние исчезает, он заражается цинизмом и горечью , этими двумя источниками всего, что противоположно магии.

«К черту рационализм», – можем мы сказать, перефразируя Хосе Аркадио, старшего брата полковника Аурелиано Буэндиа. К черту его, поскольку рационализм мало что может предложить нам, радикалам. Рациональность науки и наука рациональности не выдерживают натиска правящего класса с его фантазиями и стратегическим обращением к полуправде, которую он именует единственной объективной Правдой. И наука хороша только тогда, когда поставляет доказательства этой официальной правды, правды правящего класса. Соответственно, когда сегодня нам сверху навязывается «рациональный» смысл ирреальности спектакля, магические марксисты должны противопоставить ему, как старик-книготорговец, более чудесный тип нереальности. Если кто-то нам скажет, что банки с краской – это оружие массового поражения, мы должны изготовить нашу собственную краску войны и наложить ее слоем на нашу реальность, заполнить ее бурлящей стихийной энергией, точно магический холст любимого художника Гарсия Маркеса – Вифредо Лама. На этом холсте засверкает, точно в зеркале, наш подлинный образ в ненастоящем мире, страна наших грез, при том что мы бодрствуем [49].

Ранний Макондо, до появления Банановой компании, до того, как колонизаторы превратили его в руины, дает нам представление о мире и государстве, свободном от спектакля. Поселок Макондо основали обычные смельчаки, которые поделили землю, поставили скромные глиняные дома, проложили дороги и «сделали все, что надо было, и не беспокоили при этом никакое правительство, их тоже никто не беспокоил» (с. 85). Никто не держал обиды на правительство за то, что оно не помогло. Даже напротив, они были очень довольны тем, что до поры до времени никто не вставлял им палки в колеса. Они надеялись, что впредь так оно и будет, потому как «не для того они основали Макондо, чтобы теперь первый встречный приказывал, как им поступать» (с. 85). Этим пришлым был коррехидор, дон Аполинар Москоте, который в один прекрасный день прибыл в Макондо и заявил Хосе Аркадио, что он «официальный» представитель и будет управлять городом, а в доказательство у него есть документ из Боготы. «В этом городе мы обходимся без бумаг», – сказал Хосе Аркадио, не теряя присутствия духа. «В этом городе распоряжаются не бумаги, – возразил он спокойно. – И запомните раз и навсегда: нам никто не нужен для исправления, у нас здесь нечего исправлять» (с. 85) [50]. Так что если коррехидор желает остаться жить, как живут обычные нормальные люди, милости просим. В противном случае «представители властей» здесь не желанны и не нужны. Коррехидор сказал, что вооружен, но не успел и глазом моргнуть, как Хосе Аркадио схватил его за лацканы и вывел из города.

Из-за наших обезличенных институтов и опосредованных форм власти редко приходится сталкиваться лицом к лицу с реальным врагом и еще реже есть возможность схватить его за лацканы и вышвырнуть из города. Власть в XXI веке для этого слишком труслива. Однако быть активным, оперативным и сознательным в противостоянии, отыскивать врага и отражать его нападки – это, возможно, лучший способ продвижения и защиты того, что Анри Лефевр называл рабочим самоуправлением – демократической практикой саморегулирования, осуществляемой жителями местного сообщества для реорганизации не столько рабочего места, сколько самой жизни, в которой участвуют скорее граждане, чем просто работники. Где бы рабочее самоуправление не существовало, хотя бы на уровне идеи, как надежда, оно является антитезой государству, вызовом государству как ограничивающей силе, довлеющей над людьми.

Таким образом, рабочему самоуправлению свойственен антиэтатизм, и оно укрепляет связи внутри гражданского общества. Оно не играет по правилам, установленным государством и правящим классом, поскольку руководствуется другими правилами. По своей природе оно основано на критике , поскольку «самым радикальным образом борется с существующим порядком – от мира товаров и власти денег до власти государства». Рабочее самоуправление подразумевает прямое действие, оно воинственно по духу, существуя вне официальных профсоюзов и партий, вне чего-либо реагирующего на давление и оборонительного; оно делает магический скачок от узких границ «политической» революции, которую Маркс критиковал, до более широкой «социальной» революции, которую Маркс поддерживал. Одним словом, оно знаменует приход (как мы увидим в следующей главе) грядущего восстания. И как жизнь в Макондо в начале его существования, рабочее самоуправление возникает спонтанно и процветает при «естественном праве»; при нем «не крестили детей, не признавали церковных праздников». Люди привыкли обходиться без священников, поскольку «никому до них не было дела». Они «улаживают все вопросы спасения души непосредственно с самим Богом, да и смертных грехов не совершают» (с. 122).