Энди Мерифилд - Магический Марксизм [Субверсивная Политика и воображение] [litres]

Итак, сознающее бытие, бытие-для-себя есть сознание своей свободы. Сокрушающая пустота ничто есть на самом деле возможность для нас вопрошать, сомневаться, критиковать, бороться, воспарять, воображать альтернативы, действовать и выбирать. Эта свобода витает над любым детерминизмом, над любым биологическим, психическим или социальным детерминизмом, над любым научным марксизмом или фрейдизмом, над всем, что может быть навязано сверху, над всем, что ограничивает или апеллирует к той или иной неизбежности; эта свобода, кроме того, освобождает себя от прошлого, ее не обременяет тяжесть прошлого, и поэтому она может переизобретать, создавать новое, создавать свой собственный Макондо по свободной воле своего бытия-для-себя. По этой свободной воле возникает возможность создания новой ситуации , тщательно продуманной тотальности с точки зрения свободных личностей, которые одни придают смысл своему миру, которые создают контекст и содержание того, что совершают в данной ситуации, и того, как они живут [160].

Отсюда следует, и этот вывод распространяется на любой проект магического марксизма, что новый коммунизм не может быть дан людям извне , абстрактными, предзаданными законами или некой логикой – логикой истории, научной истории, внутренними законами диалектики и т. д., – но может быть найден только самими индивидами , которые возвращают себе контроль над субъективностью, утраченный вследствие отчуждения (и (или) эксплуатации), возвращают посредством коллективного праксиса, который есть результат единства группового и индивидуального праксисов. Или, как выразился Сартр позднее в своей «Критике диалектического разума» (1960): «Группа создается по модели свободного индивидуального действия». Неоднократно в данной книге (которую Сартр всегда называл своим главным трудом и которой исполняется полвека, когда я пишу эти строки) Сартр указывает, прибегая к характерным тяжеловесным формулировкам: «Единство группы имманентно множественности синтезов, где каждый есть отдельный праксис, и мы настаиваем на том факте, что данное единство никогда не является единством созданной тотальности , но скорее есть единство тотализации, создающей себя » [161]. Перспектива коммунизма не дается какой бы то ни было внешней объективной логикой, но только собственной волей мыслящих и действующих индивидов, волей бытия-для-себя, реальных, обычных, конкретных индивидов, которые находят друг друга посредством общего дела, которые признают друг друга как индивидов в процессе борьбы, но которые также и объединяются как индивиды в группу, которая есть коллективный праксис, основанный на добровольном сотрудничестве, на коллективной воле и воображении.

Сартр считает, что тот, кто уклоняется от своей свободы, боится ее последствий и бежит от ответственности, связанной с ней, стремится избежать ее, закрепощая себя, тот страдает тем, что он называет «лицемерие» ( mauvaise foi ). Мы лжем себе, предаем, отказываемся от своих стремлений, идем по линии наименьшего сопротивления, боимся необходимости жить согласно своим способностям, своей потенциальной свободе. Мы действуем, лицемерно играя роли, говорит Сартр, как тот официант в парижском кафе, который сознает, что играет на зрителя, лицедействует, стараясь совершать правильные движения, делать правильные жесты, и изображает преувеличенную внимательность к заказу клиента [162]. Он осознает, что справляется с задачей обмануть себя, и именно это является отрицанием того, что значит быть бытием-для-себя, свободной самостью. Напротив, действовать искренне – это, как представляется, вести себя как Ремедиос Прекрасная вела себя в Макондо, сознание ее было абсолютно свободным, абсолютно естественным, незашоренным и поэтому ясным. Ремедиос Прекрасная была «символом мятежа» (с. 289), благодаря ее инстинктивной способности довольствоваться минимумом; ее сознание было свободно от любых условностей, потому что она подчинялась только одному закону – закону естественности. Сознательный выбор, который мы, магические марксисты, обязаны сделать в нашей жизни и в нашей политике, должен руководствоваться именно таким раскованным воображением – воображением, которое создало Ремедиос Прекрасную, воображением, которое создает произведение искусства, которое возвращает нам нашу свободу и превращает ее в творение. Однако это магическое воображение будет чем-то большим, чем идеализм, чем простое самообольщение и наивный оптимизм.

Сознание, которое не может воображать, говорит Сартр, которое безнадежно увязло в «реальном», не способно постигнуть еще нереализованные возможности. По Сартру, «акт воображения… есть некий магический акт». Он магический, потому что как по волшебству заставляет появиться воображаемые формы, воображаемые образы, потому что свободное сознание всегда может явить образы в их реальном строении и, следовательно, предоставить воображаемые образы, которые суть реализуемые возможности [163]. Мы знаем, что эти образы существуют, но знаем и то, что они еще не существуют реально. В данном промежутке между реально существующим и тем-что-еще-не-реально содержится осознание ( recognition ), что нечто отсутствует и что это нечто тем не менее тем или иным образом достижимо. Сартр формулирует данную проблематику как двойственность ничто, как скольжение между двумя типами будущего: реальным будущим и воображаемым будущим . Реальное будущее, как и реальное прошлое, понятно, потому что узнаваемо, потому что это будущее, всего лишь продолжающее то, что оставило после себя прошлое. Это ожидаемое будущее, уже актуальное, поскольку не нужно много воображения, чтобы провозглашать его наступление. Реальное будущее – это штатный режим работы прошлого, это консервативное будущее. Это не то, что нужно вообразить себе, поскольку мы знаем, что оно уже здесь или вот-вот будет здесь. Таким образом, реальное будущее – это своего рода лицемерие, отбрасывание некоторых возможностей, побег от свободы. Чтобы быть свободными, настаивает Сартр, необходимо поставить вопрос об ирреальности. Но, опять же, это по необходимости должно быть сделано сознанием, которое есть сознание о чем-то, которое никогда не перестает сознавать объекты, каковыми еще не обладает, но о которых знает, что они существуют где-то в далеком нереальном.

Здесь можно услышать созвучие с молодым Марксом, Марксом в 1844 году, когда он писал о человеческих «жизненных силах», «страстях» и «стремлениях», о воображении как «природной силе» и о том, как активность сознания, стремление мыслить и воображать отличает нас от животных. То, что мы можем переходить от этих стремлений к активному преобразованию объективного мира, равно как и к преобразованию самих себя, означает, что мы производим себя универсально , говорит Маркс, в отличие от животного, производящего односторонне. Точно так же, как и Сартр, молодой Маркс провозглашает, что эти стремления, эти природные силы, это сознание всегда существуют в отношении к объекту, к желаемому объекту, который находится вовне субъекта и к которому субъект «энергично стремится». Тем не менее за спиной у нас всегда стоит призрак отчуждения, призрак отчуждающей деятельности, мертвящего разделения труда, отупляющей работы, бесконечного каторжного труда и бессмысленных заданий, ничего или почти ничего не значащих для работника, но убивающих воображение и угнетающих творческие силы. Если деятельность сознания не свободна, она ничего не сможет преобразовать. Это будет сознание без своего объекта, говорит Маркс, сознание, которое оказывается «лишь средством к жизни» [164].