Стив Фуллер - Постправда: Знание как борьба за власть

Однако Найт не смог предугадать, что математические модели радикально преобразят осмысление неопределенности. Задача состояла в управлении «неизвестными неизвестными», если вспомнить громкое высказывание министра обороны США Дональда Рамсфелда, сделанное им во время войны в Ираке, – в управлении за счет превращения их в «познаваемые» величины в симулированном универсуме, определяемом системой математических уравнений, на основе которых можно составить несколько разных прогнозов.

Рамсфелд предложил в общем-то высокотехнологичную версию того рассуждения, которое 150 годами раньше заставило Феррьера вложиться в эпистемологию. Все, что считается «неизвестным неизвестным», уже познаваемо, то есть оно существует, если вспомнить остроту Уилларда Вана Ормана Куайна, сказавшего, что «существовать значит быть значением связанной переменной» (как, например, в системе уравнений). Другими словами, «неизвестное неизвестное» должно удовлетворять определенным параметрам, которые можно по-разному формализовать. Так, хотя мы можем и не знать точных значений, мы можем знать «погрешность». Говоря в целом, экономика независимо от того, как понимается ее поведение в качестве «запланированного» или же «слепого», может моделироваться алгоритмами, координирующими независимые потоки входных данных с согласованной реакцией, составляющей выходные данные. На основе такого системного мышления можно даже попытаться добиться «плановых» результатов «слепыми» методами, и наоборот, в чем, по сути, отображается политико-экономическое пространство, определяемое рыночно-социалистическими и социал-демократическими способами обеспечения [Fuller, 2016a, ch. 4]. В принципе, так трактовать можно все что угодно – от движения денег до распределения ресурсов.

Так возник важнейший междисциплинарный проект времен холодной войны, а именно кибернетика [Mirowski, 2002, ch. 2]. В разгар холодной войны политолог из Массачусетского технологического института (MIT) Карл Дойч [Deutsch, 1963] предложил концепцию государства как кибернетического мозга общества. Эту метафору британский консультант в области менеджмента Стаффорд Бир попытался понять в буквальном смысле, когда стал главным инициатором злосчастной попытки реализации кибернетического социализма в Чили (проект «Киберсин») с помощью мейнфрейма, который был уничтожен во время переворота Аугусто Пиночета в 1973 г. [Pickering, 2010, ch. 6]. В любом случае многие поклонники такого подхода, не в последнюю очередь и сам Рамсфелд, сделали неплохую карьеру, применяя этот шаблон. Хорошо это или плохо, но одним из первых адептов прикладной кибернетики (известной как исследование операций) был Роберт Макнамара, который, став сторонником системного мышления еще в Гарвардской школе бизнеса, во время Второй мировой войны руководил бомбардировками Японии, потом управлял богатствами Ford Motor Company , координировал военные операции США во Вьетнаме и, наконец, заведовал программами Всемирного банка по помощи развивающимся странам [Fuller, 2000b, p. 183].

Наиболее радикальная и как нельзя более убедительная формулировка военно-промышленной воли к знанию принадлежит человеку, под руководством которого прусские войска в 1871 г. одержали победу над Францией. По Мольтке, общество должно считать, что оно всегда находится в «перманентном чрезвычайном положении», то есть надо мыслить в категориях, определяющих, кто или что может в следующий момент грозить самому его выживанию [Fuller, 2000b, p. 105–109]. Такой подход привлекает внимание общества к необходимости снова и снова утверждаться в непрерывно меняющихся условиях. Короче говоря, мирное время – это период, когда вы учитесь тому, как вести следующую войну. Соответственно, образ общества как организма и как системы сплавился воедино в вечной борьбе общества за определение границы между самим собой и внешней средой. Значение такого единого образа нельзя недооценивать. (Он будет важен и для «суперпрогнозирования», о котором пойдет речь в последней главе.) В конечном счете, если «система» обычно рассматривалась в качестве термина логики, формальных отношений частей к целому, то теперь она была смешана с содержательным биологическим императивом, согласно которому выживают только те, кто движется вперед (или растет). Как мы увидим, эта в эпистемологическом отношении глубокая, хотя и несколько параноидальная позиция достигла расцвета в период холодной войны.

Органицистская концепция общества сыграла на руку созданной в XIX в. концепции государства как стража «нации», то есть политической структуры, основанной на наличии коренного населения (к которому могут добавляться некоренные граждане, но могут и не добавляться). Также она хорошо согласовывалась с такими современными ей нововведениями, как «экспериментальное» определение Клодом Бернаром смерти как неспособности организма сохранить строгое различие между собой и средой (то есть определение смерти как смешения) и экономическая модель общего равновесия как самоподдерживаемого механизма, предложенная Леоном Вальрасом. И если определение смерти у Бернара стало рассматриваться в качестве частного случая принципа энтропии в термодинамике, модель Вальраса была развита до понимания общества в качестве системы взаимосвязанных рынков, которые гармонизируются силами государства-регулятора. Подобный взгляд на мир отстаивался и младшим современником Вальраса Парето, которого, в свою очередь, в США переводил и пропагандировал гарвардский биохимик Лоуренс Хендерсон. Коллега Хендерсона физиолог Уолтер Кэннон придумал термин «гомеостаз», выражающий эту линию мысли в ее наиболее общей форме. Термин был подхвачен социологом Толкоттом Парсонсом, стремившимся к созданию междисциплинарной науки «социальных отношений», и, главное, математиком Норбертом Винером, в работах которого он стал одной из основ кибернетики [Heims, 1991, ch. 8].

С точки зрения последователей Мольтке, война – это просто силовая версия непрерывного конфликта, который обычно разыгрывается на рынке. Точно так же как производители-конкуренты стремятся помешать друг другу достичь монополии, национальные государства считают, что соперники отстаивают альтернативные гегемонические режимы, возникновение которых они пытаются предупредить. В этом отношении «мир» – это просто сублимация враждебности, определяемой конкурирующими универсализмами. Логику, поддерживающую эту линию мысли, проследить не так уж и сложно.

Однако идея Мольтке получила особое развитие во время холодной войны, когда сначала лаборатория, а потом и компьютер стали гибридными военно-промышленными платформами, используемыми в конкуренции государств. Так, в конкуренции между СССР и США в области космических программ, начавшейся в 1957 г. с запуска советского спутника и вылившейся в «гонку вооружений», демонстрация научно-технической мощи сама по себе значила больше ее реального применения как на войне, так и в торговле. В конечном счете, США выиграли в холодной войне просто потому, что потратили на нее больше, то есть обанкротили СССР. После этого многие инновации, освоенные в период холодной войны, быстро оказались на рынке, что породило феномен Кремниевой долины и ее многочисленных глобальных подражаний, ставших двигателями экономики после холодной войны. Это, в свою очередь, привело к появлению новых вопросов национальной безопасности, сегодня отражаемых разнообразными биотехногибридными дискурсами о «вирусе» [Mazzucato, 2013].