Стив Фуллер - Постправда: Знание как борьба за власть

Появление корпоративных фондов – Рокфеллера, Карнеги, Форда, Слоуна и др. – отражает уникальное сочетание сил в американской политической экономии первой половины XX в. На интеллектуальном уровне присутствовало узнаваемое бэконовское желание освободить практические знания от их схоластических пут, что вело к распространению исследований на различные области социальной жизни, в том числе на такие значимые области, как рабочее место и семья, которые ранее академики игнорировали. В чем причина такого пренебрежения? Наиболее очевидная причина состояла в том, что в этих сферах не было хорошо проработанных текстуальных следов, заниматься которыми академикам было наиболее удобно. Так, до начала XX в. занятие «историей» обычно означало изучение речей, мемуаров, договоров и трактатов крупных политических деятелей. Учитывая то, что такое как нельзя более академическое поле, как «культурные исследования», сегодня обычно отдает предпочтение обыденной, а не элитарной жизни, легко забыть о том, что, за немногими значимыми исключениями (среди которых ранние этнографические работы Фридриха Энгельса, посвященные жизни британского рабочего класса), большая часть исследований не-элит первоначально выполнялась по заказу государства или промышленности. Конечно, мотивы этих заказов часто бывали вполне эгоистичны, но эти мощные социальные акторы, по крайней мере, признавали то, что их легитимность зависит от благосостояния населения в целом, тогда как академикам та же мысль в голову обычно не приходила.

Помимо этого интеллектуального стимула, который был характерен и для развития примерно в то же самое время корпоративных фондов в Германии и других странах, у американских промышленников была еще и политическая потребность освоиться с нормативными горизонтами складывающегося в те годы прогрессивного движения, которое обычно считало крупный бизнес монополистом, уклоняющимся от налогов, то есть главным врагом общественной жизни. Так, Джон Д. Рокфеллер, столкнувшись с угрозой уплаты высоких налогов со своих нефтяных доходов, создал Фонд Рокфеллера, который должен был финансировать исследования путей повышения производительности труда рабочих, способных компенсировать налоговые потери. Джейн Майер [Mayer, 2016] придумала для этого интересное выражение – военизированная филантропия.

Тем не менее такие промышленники, как Рокфеллер, разделяли всемирно-историческое чувство американского национализма, свойственное сторонникам прогрессивного движения. Так, они считали себя теми, кто дополняет формирующееся проактивное государство, отстаиваемое Теодором Рузвельтом и Вудро Вильсоном. В частности, фонды играли ключевую роль в поддержке иностранных исследователей, чьи работы были сорваны двумя мировыми войнами, а также в финансировании исследований, связанных с повышением производительности рабочих и – на более глубинном уровне – с улучшением здравоохранения и образования. Эта общая стратегия сработала, поскольку США стали глобальным лидером в научных исследованиях задолго до создания Национального научного фонда ( NSF ) в 1950 г. Историк Чарльз Бирд еще в 1936 г. отмечал, что метод фондов состоял в фабрикации и одновременно устранении «культурного отставания», поскольку они порождали прорывные инновации в домашнем хозяйстве и на рабочем месте, служившие предлогом для сотрудничества с государством в научении масс новым – и предположительно более высоким – смыслам «нормальности» [Kevles, 1992, p. 205]. Собственно, фонды стали созидательными разрушителями американского образа жизни.

Университеты-флагманы дали на эту повестку путаный ответ. Среди тех, кто разочаровался в созидательно-разрушительных импульсах фондов, был и Роберт Мейнард Хатчинс. Будучи в 1920-е годы деканом Йельской школы права, Хатчинс пригласил Фонд Рокфеллера для создания междисциплинарного института социальных наук, который должен был исследовать и исправлять последствия правовых решений, что привело к образованию так называемого правового реализма. Но в 1930-е годы Хатчинс в бытность свою ректором Чикагского университета неожиданно остановил развитие социальных наук (и открыл возможности для более «гуманитарных» подходов, связанных с Лео Штраусом и Хайеком), отказавшись от денег Рокфеллера, которого он считал ответственным за рыночную волатильность, вылившуюся в Великую депрессию. Вследствие этого Хатчинс стал последователем «вечной философии» и теории естественного права в смысле неоаристотелизма [Ross, 1991, p. 400–403]. А химик Джеймс Брайант Конант, став в 1933 г. президентом Гарварда, напротив, значительно облегчил фондам доступ к преподавателям и ресурсам своего университета. Конанту, ставшему первым ученым-естественником – главой университета из Лиги плюща, было привычнее иметь дело с социально опасным характером научной инновации, для изучения, управления и применения которой у академических ученых были идеальные условия. На это его вдохновлял и в этом поддерживал уже упоминавшийся гарвардский биохимик Хендерсон, который работал с промышленным социологом Элтоном Мэйо в финансируемом Рокфеллером Хоторнском эксперименте, где исследовались экологические факторы производительности рабочих [Fuller, 2000b, ch. 3–4; Isaac, 2011, ch. 2].

Отношения между корпоративными фондами и вездесущим правительством в США в первой половине XX в., остававшиеся в основном симбиотическими, сводились к неявному разделению труда в области финансирования исследований. Сначала государство рассматривало планы по развитию наук и технологий в качестве продолжения программы внутреннего развития страны, то есть по большей части это была модель университетов, которые получили участок земли от федерального правительства для организации практического сельскохозяйственного образования и создавались в сельских округах в XIX в. Основное внимание тогда уделялось прикладным исследованиям. Когда же сразу после Второй мировой войны обсуждался план создания постоянного Национального научного фонда, вице-президент MIT Ванневар Буш придумал выражение «фундаментальные исследования», означающее другое основание, на котором государство могло бы пожелать финансировать науку, – и это основание в конечном счете стало наиболее важным [Fuller, 2000b, p. 151]. Тогда как фонды, напротив, всегда знали о фундаментальных исследованиях и занимались ими в духе Стоукса [Stokes, 1997], о котором речь шла в начале главы. С этой точки зрения такое поле исследований, как «молекулярная биология» (выражение Рокфеллера), было нацелено на улучшение основного капитала, которое в будущем могло бы привести к производству более качественных товаров. Однако в данном случае «основной капитал» означает не только более качественные зерновые культуры или скот, но и людей лучшего качества. Таким образом, хотя концепция знания, основанная на дисциплинарном подходе, могла рассматривать «евгенику» в качестве применения, пусть и неверного, генетики как отдельной науки, фонды рассматривали генетику и другие «социальные» (в широком смысле) науки в категориях «фундаментальных исследований», нацеленных на бесконечное расширение человеческого потенциала [Kay, 1993].