Стив Фуллер - Постправда: Знание как борьба за власть

По мнению историка Энн Блэр [Blair, 2010], идея избыточности информации уходит в Средние века и связана с размножением текстов, каждый из которых воспроизводил все то, что нужно было знать читателю, чтобы увидеть не только вклад автора, но и его компетенцию, позволяющую ему сделать указанный вклад. Конечно, это означало, что каждый текст говорил все несколько иначе в силу как непреднамеренной ошибки, так и планомерного искажения. Соответственно, креативность является неизбежным следствием воспроизводства знания во времени. Это можно назвать – в ролзовском духе – исходной позицией знания , представляющей собой систему координат, в которой началась первая современная революция научного знания, связанная с Возрождением, стремившимся устранить интертекстуальные расхождения за счет восстановления «оригинальных» документов, обладающих нормативной силой. Литературный критик Гарольд Блум [Bloom, 1973; Блум, 1998] искусно перепрофилировал эпикурейский термин clinamen – отклонение атомов, которое порождает вещи или лишает их существования, – у него он стал выражать такую исходную позицию знания. Природа того или иного текстуального отклонения, а также степень его осознанности остаются открытым вопросом. Собственно, любое предположительное творение «гения» можно оценивать в качестве продукта либо бесконтрольной некомпетентности, либо откровенного плагиата. Таким образом, исследователь становится детективом, отслеживающим отклонения, начиная с актуального текста и возвращаясь к какому-то прошлому тексту, который, в свою очередь, позволяет вынести суждение о современном тексте. В период Просвещения эта функция приобрела публичный облик в форме «критики».

В соответствии с исходной позицией знания возможность избыточности информации неразрывно связана с определенными качествами самого процесса передачи знания. Например, в Средние века она обнаруживалась в тех поводах для отклонения, которые возникали в силу ручного копирования текста. Признание этого момента не требует учитывать количество людей, одновременно пытающихся выполнить копирование, не говоря уже о мотивах этих людей. Конечно, наличие большего числа переписчиков увеличивает масштаб проблемы, и именно в таком качестве нам представляется проблема «избыточности информации» сегодня. В любом случае исходная позиция не настолько отличается от изменчивости, порождаемой при биологическом воспроизводстве. В обоих случаях вместе с появлением текстуальных или биологических «мутаций», лежащих за пределами предполагаемого спектра ожиданий, возникают интересные онтологические проблемы. В этом смысле Возрождение можно уподобить внедрению более явного процесса фильтрации для передачи текстов, который стандартизирует спектр допустимых отклонений, что в значительной степени соответствует духу «естественного отбора», понимаемого в качестве наиболее общего принципа дарвиновской биологии. Здесь я имею в виду в числе прочего процессы редактуры и кураторства, которые служат определению того, какие тексты передаются далее в пространстве и во времени.

Эта программа задает контекст для понимания слишком громких тезисов Дэниэла Деннетта [Dennett, 1995] о естественном отборе как «универсальном растворителе», устраняющем не в последнюю очередь и проблему истины. Хотя эпистемологи выступали против редукции Деннеттом истины к своего рода неопределенно долгому выживанию контента, ученые Возрождения считали, что они сами участвуют в аукционе истины, задавая стандарты приспособленности, необходимые для подобного выживания. В этой задаче им в значительной степени помог изобретенный Иоганном Гутенбергом печатный станок с наборным шрифтом, который пообещал существенно снизить, а может, и вовсе устранить проблему несовершенного воспроизводства, обеспечив (по крайней мере, в принципе) массовый доступ к стандартизованным и (предположительно) авторизованным текстам, которые можно было просто цитировать, не занимаясь воспроизведением их содержания. Вскоре я займусь концептуальными следствиями этого поворота, но сначала я хочу чуть дольше остановиться на материальных следствиях.

Легко понять, как такая все более нормативная установка по отношению к грубой передаче знания выпестует ту этику неповиновения, которая в XIX в. будет ассоциироваться с романтизмом, периодом, к которому относятся большинство поэтических примеров Блума [Bloom, 1973; Блум, 1998]. Если говорить коротко, то, что редактор в ином случае мог бы не заметить, подавить или же выбросить в качестве попросту ошибок, теперь начинает цениться в качестве оригинальности . В то же время в современный период первенство начинает рассматриваться в качестве дополнительной добродетели истеблишмента, основанной на четком понимании текста-источника, в категориях которого оцениваются предположительно оригинальные тексты, относимые к разряду дополнений, усложнений, отклонений или же ошибок. Современная идея интеллектуальной собственности основана на этой двойной чувствительности, так что оригинальность отображается авторским правом, а первенство – патентом [Fuller, 2002, ch. 2]. Оригинальность оценивается по тому, верен ли «автор» самому себе, а первенство – по тому, верен ли «изобретатель» остальным. Конечно, каждый автор-романтик хотел бы, чтобы его работы послужили основанием для последователей, и точно так же каждый предприниматель-изобретатель хотел бы, чтобы другие считали, что его изобретение было создано исключительно его собственным разумом с минимальной опорой на прецеденты, поскольку он пришел к нему первым.

Элизабет Эйзенстайн [Eisenstein, 1979] известна своим наблюдением о том, что эти современные установки, тогда только-только складывавшиеся, получили полное выражение благодаря печатному станку и, в частности, благодаря созданию мира книг, а позже и журналов, которые оставляли авторам больше времени и пространства для развития и выражения своих оригинальных взглядов. Возможно, первой академической работой, которая смогла в полной мере воспользоваться этим технологическим новшеством, стали « Principia Mathematica » Ньютона – поразительный текст, опубликованный в 1687 г., который представляет собой описание «системы мира» на основе первоначал Евклида, содержащее сравнительно мало ссылок на предшественников и противников. В самом деле, Ньютон «синтезировал» (в гегелевском смысле «снятия») все то, что было сделано до него, и переизобрел весь этот материал в качестве единой складной системы, представленной – по крайней мере, это неявно предполагалось – в качестве изображения мироздания, с точки зрения Создателя, использующего минимальное число принципов для порождения максимального спектра феноменов. Если попытаться выразить ту же мысль грубо, но все же достаточно точно, Ньютон предложил взгляд на физическую реальность с точки зрения «разума Бога», то есть той предельной инстанции, которую св. Бонавентура, первый глава ордена францисканцев и парижский спарринг-партнер Фомы Аквинского, четырьмя веками ранее специально определил в качестве цели всякого христианского научения.