Стив Фуллер - Постправда: Знание как борьба за власть

С научной журналистикой связана особая форма интеллектуальной жизни, и она заслуживает упоминания в контексте протнауки, если учесть распространенную среди академиков склонность полагать, будто до того, как исследования науки и технологий занялись демистификацией самоочевидных взглядов на функционирование науки, научные журналисты были не кем иным, как пресс-атташе ученых. Однако история на самом деле интереснее и глубже, правда, ее еще предстоит написать. Основные моменты, впрочем, ясны: начать надо со знаменитого первопроходца научной фантастики Герберта Дж. Уэллса. В прошлом ученик Томаса Генри Гексли, в те времена главного апологета Дарвина, он действительно был заинтересован в применении недавних открытий и новых научных тенденций в качестве инструмента прогнозирования будущего состояния мира, то есть своего рода «прогностической журналистики», способной, раз люди будут знать о будущем, либо ускорить, либо замедлить наступление этого предугаданного будущего. Интересно, что сам Уэллс считал себя в этом отношении последователем таких великих прогрессивных мыслителей XIX в., как Конт, Маркс и Герберт Спенсер, что, в свою очередь, стало основанием для его безуспешной попытки стать в 1907 г. первым британским профессором «социологии» в Лондонской школе экономики и политических наук. Уэллс называл социологию «наукой утопий» [Lepenies, 1988, ch. 5]. Мне и сегодня симпатична исходная уэллсовская концепция социологии [Fuller, 2015, ch. 6]. Соответствующий ей подход мы заново рассмотрим в последней главе этой книги, посвященной «прогнозированию».

Конечно, Уэллс был не единственным, кто считал научную журналистику идеальным средством рекламы научного прогресса, применяемым обычно для восхваления науки, но иногда также и для иммунизации общества. В самом деле, до холодной войны научная журналистика в ее лучших образцах обычно занималась проектированием смелого научно-технического будущего – тон в ней задавали первопроходец популяционной генетики Джек Холдейн и колумнист New York Times Вальдемар Кемпферт, причем первый часто кивал на СССР, а второй – на фашистскую Италию. Оба через какое-то время сбавили обороты, так что с холодной войны начался более критический период научной журналистики, в которой такие авторы, как экологи Барри Коммонер и Рейчел Карсон, обращали внимание, хотя и по-разному, на безответственное участие науки в разрушении жизни людей и других существ, которую она должна была по идее улучшать. Так были посеяны семена встречающейся и сегодня идеи о том, что научный истеблишмент столь же коррумпирован, как и любая иная политическая инстанция, в частности «научно-военно-промышленный комплекс» времен холодной войны. В последние 40 лет научно-популярные работы были поделены между теми, кто верит в способность науки определить нашу судьбу независимо от того, хорошо это или плохо (сравните работы 1970-х годов этологов Конрада Лоренца и Ричарда Докинза), и теми, кто считает, что наука должна открыться для более широких подходов и одновременно для более строгого контроля. Последний взгляд ассоциируется с исследованиями науки и технологий, но в обычной журналистике за ту же линию отвечает Джон Хорган [Horgan, 1996] из Scientific American .

Когда появился Интернет, научная журналистика стала больше похожа на расследовательскую, где журналист в конечном счете участвует в строительстве, если не перестройке научного знания. В результате научная журналистика приобрела в чем-то непредсказуемый и даже опасный характер. Этот феномен определялся двумя тенденциями. Первая – классическая динамика «толчка предложения» и «тяги спроса»: в данном случае избыток людей с научной подготовкой переместился в журналистику именно в тот момент, когда общество начало считать себя не столько зрителем, сколько потребителем науки. Соответственно, люди, не являющиеся учеными, хотят узнать от научного журналиста, стоит ли покупать продукт, предлагаемый учеными. Взять хотя бы пример Бена Голдакра. Несмотря на то что он является медиком, получившим образование в Оксфорде, а также самозваным бичом «Плохой науки» (название его еженедельной колонки в Guardian ), его подход включает необходимость подвергать научные статьи – в основном по биомедицине, в которой финансовые и общественные ставки максимальны – статистическим и другим проверкам, где оценивается сама конструкция исследований, что в конечном счете позволяет раскрыть пробелы даже в статьях, прошедших через коллегиальное рецензирование. Кампания Голдакра привела его к порогу «Большой фармы» [Goldacre, 2012]. Здесь можно вспомнить тест-драйвы Ральфа Нейдера, который в 1960-х годах проводил испытания автомашин, сошедших с конвейеров в Детройте, чтобы выяснить, соответствуют ли они заявлениям производителей. Именно с этих испытаний началось движение потребителей.

Вторая тенденция, определившая формирование этого нового дивного мира научной расследовательской журналистики, представлена Евгением Морозовым, возможно, главным критиком хайпа Кремниевой долины, где считают, что любую проблему можно решить совершенствованием информационной технологии, – эту доктрину Морозов окрестил «солюционизмом» [Morozov, 2013]. Морозов, белорус, ныне осевший в Кремниевой долине, в юности получил стипендию от фонда «Открытое общество» Джорджа Сороса, занимаюшегося пропагандой ценностей либеральной демократии в бывших коммунистических странах. Однако Морозов выделился тем, что модернизировал хрестоматийную фигуру диванного критика, хорошо начитанного и бойкого гуманитария, который не умеет писать программы для компьютера, но постоянно копается в киберпространстве, доказывая, что мечты Кремниевой долины не могут воплотиться в реальности. Обычно он делает это, цитируя и сопоставляя тексты (а иногда и искажая их смысл). На самом деле, Морозов – это своего рода злой двойник поклонника продуктов компании Appl e, который принимает всю эту шумиху за чистую монету, но в результате неизменно разочаровывается. Огромная аудитория Морозова подтверждает одну из его основных мыслей, а именно то, что, несмотря на ажиотаж вокруг открытого доступа в мире информационных технологий, большинство интернет-пользователей столь же технически неграмотны, как и сам Морозов, а потому они, что вполне понятно, хотят, чтобы программисты из Кремниевой долины отвечали за свои слова вне своего закрытого сообщества.

С точки зрения постистины, хотя ученые, возможно, видят во всем этом только эпистемические угрозы, есть в этом и положительная сторона. Вместо того чтобы фокусироваться на недоверии к ученым, общество стало все более активно интересоваться тем, что они делают, даже если выводы публики расходятся с официальным научным суждением. А это говорит о том, что такие люди, как Голдакр и Морозов, хотя они и опираются на достаточно разные в эпистемическом смысле позиции, указывают на то, что британский исследователь научной коммуникации Элис Белл [Bell, 2010] назвала «опережающей» научной журналистикой, которая сообщает о проводимых исследованиях до того, как они достигнут стадии публикации. В крайнем своем выражении она может сводиться к круглосуточному «потоку новостей», обеспечивая обществу такой доступ к научным исследованиям, благодаря которому лаборатория становится сценой «реалити-шоу». Хотя некоторым ученым такой метод может показаться помехой, он, однако, дает людям возможность выработать личную заинтересованность в результатах исследования.