Стив Фуллер - Постправда: Знание как борьба за власть

Однако к этому восстанию следует отнестись с осторожностью. Правильнее было бы сказать, что его мишень – не сама информация, а та информация, которая уже существует . На практике этот бунт принимает форму рискованного вмешательства, которое должно произвести новую информацию, которая, в свою очередь, возможно, увеличит способность человека принимать новые решения, поскольку она выявит что-то принципиальное в нас самих или в мире. Безотказная версия этой программы представляется тем, что политолог Герберт Саймон [Simon, 1947; Саймон, Марш, 1974], ставший специалистом по когнитивным наукам, называл «достаточностью» 9 9 Термин Г. Саймона satisficing составлен из двух слов: satisfy (удовлетворять) и suffice (быть достаточным). – Примеч. пер. , а именно решением, часто даже субоптимальным, которое «достаточно хорошо», чтобы привести вас к следующему решению.

С этой точки зрения эксперименты по социальной инженерии, отстаиваемые британскими фабианцами и американскими прогрессистами, достигшие кульминации в государстве всеобщего благосостояния, должны считаться интервенциями в этом «достаточностном смысле», пусть даже их руководители и оказались всего лишь технократами, которых демонизировали радикалы 1960-х. Тем не менее и технократы, и радикалы разделяют скепсис, если не антипатию к тезису, согласно которому условия человеческого существования можно улучшить, согласившись с тем, что уже есть информация, которая, стоит только найти ее, даст решение любой проблемы, с какой мы только можем столкнуться. В самом деле, здесь применяется противоположный посыл: качественное различие между прошлым и будущим, являющееся как нормативным, так и эмпирическим, означает, что, независимо от того, сколько информации в нашем распоряжении, всегда будут сохраняться неопределенности, которые можно устранить только действием, и именно информация, получаемая нами из действия, является наиболее ценной [Duff, 2012, ch. 4].

У этой идеи есть более глубокий источник, который можно разъяснить, рассмотрев различие между гуманитарным и естественно-научным подходами к историческим данным как «информационной базе». Гуманитарий, скорее, размышляет о ценностных ориентациях, скрытых в данных прошлого. Другими словами, если бы мы относились к каждой порции информации так, как она сама того требует, мы могли бы склониться к иной ориентации нашего собственного пространства решений. Это помогает объяснить обычный релятивизм значительной части гуманитарных исследований, вследствие которого даже гуманитарии, заявляющие о поддержке абсолютных или вечных ценностей, обычно облекают свои заявления об «уроках прошлого», пригодных для решения проблем настоящего, в несколько двусмысленные выражения, отражающие те многочисленные, но противоречивые ценностные уроки, что готова преподнести нам история. Тогда как ученые-естественники относятся к историческим данным, как правило, инструментально, считая их инструментом, возможно, в достаточно узком или грубом смысле этого слова. Я говорю «узком и грубом», поскольку компетентное использование инструмента обычно требует осознания его побочных эффектов и непреднамеренных последствий. Однако ученые редко что-то знают о более широких контекстах, в которые погружены выбранные ими исторические прецеденты, чтобы предугадывать такие проблемы. Соответственно, хотя ученые с гораздо большей смелостью предсказывают грядущее, основываясь на прошлом, они очень часто получают «ложноположительные» результаты, переоценивая значение тех лишь внешне созвучных исторических примеров, на которые наткнулись.

Несмотря на эти различия, общим моментом гуманитарного и естественно-научного подходов к историческим данным является признание того, что наличная информация создает избыток возможностей, чрезмерный для осмысленного действия. В этом случае наша свобода выражается в принятии обязательного в юридическом смысле решения, которое устраняет большую часть этих возможностей-кандидатов, определяя проектируемое будущее. После этого такое решение может концептуализироваться по-разному, и все эти разнообразные способы были в полной мере представлены в спорах о Werturteilsfreiheit («свободе от ценностных суждений») науки в первой половине XX в. [Proctor, 1991, part 2]. Я вкратце рассмотрю эти варианты, прежде чем сделать несколько общих выводов о том, что я вначале назвал «исходной позицией знания».

Начнем с конвенционализма, отстаиваемого, к примеру, гильбертовской программой в математике, которая может начинать практически с любого непротиворечивого множества «аксиом» (сам этот термин восходит к греческому слову, обозначающему «ценность» в смысле того, что имеет «стоимость»), но потом должна оценить их информативность критерием психологической новизны выводов, получаемых путем логической дедукции. После Гильберта логические позитивисты выработали более общее понимание подобных аксиом, которые стали считаться теоретическими посылками. Можно из последних выводить гипотезы, а потом и проверять их в наблюдениях, в идеальном случае в специально разработанных экспериментах – этот момент особенно подчеркивал позитивист-ренегат Поппер.

Макс Вебер, с которым чаще всего связывают понятие Werturteilsfreiheit , наверное, наиболее открыто заявлял, что момент решения следует делегировать экспериментальному результату или какому-то другому «решающему» наблюдению, которое должно быть «ценностно нейтральным» в смысле свободы от предубеждений, создаваемых теми или иными ценностно нагруженными возможностями, рассматриваемыми в актуальной ситуации. А младший современник Вебера юрист Карл Шмитт, впоследствии примкнувший к нацистам, недвусмысленно утверждал, что делегирование процесса принятия решений некоей «справедливой» процедуре (он имел в виду не столько эксперименты, сколько выборы) не имеет смысла, если нет автоматических средств проведения этого решения в жизнь. Следовательно, если Вебер (вместе с позитивистами и попперианцами) тщательно различал прерогативы того, что он в своих знаменитых лекциях называл «наукой» и «политикой», то Шмитт объединил их, косвенно создав источник, в котором черпала вдохновение тоталитарная политика XX в. Таким образом, вместе со Шмиттом мы приходим к чистейшему определению информации как одновременно дистиллята и осадителя действия.

Все эти вышеизложенные рассуждения о понятии «избыточность информации» напоминают нам о том, что, когда люди говорят о «поиске знаний ради знаний», упор следует делать на «поиске», а не на «знаниях»: сами по себе знания не то, чем стоит обладать ради них самих. «Исходная позиция знания», как я ее назвал, – это такая позиция, в которой мы всегда уже находимся на грани избыточности информации, являющейся всего лишь следствием процессов воспроизводства знаний в пространстве и во времени. Такие процессы по самой своей природе не предполагают автоматического отсева или самоограничения. Чтобы принять значимые «решения», необходимо ввести другие механизмы, причем такие решения могут приниматься как на уровне научного редактора, озабоченного контролем качества, так и на уровне замученного администратора, работающего в рамках перегруженного расписания. Подобные решения определяют, что хорошо или плохо, что ложно или истинно, полезно или бесполезно. Как только мы согласимся с этим общим соображением, станет ясным значение двух основных мотивов современной истории производства знаний, а именно оригинальности и первенства – первый характерен для гуманитарного, а второй для естественно-научного ответа на проблему избыточности информации. В обоих случаях проблема не «решается», скорее, она просто организуется и структурируется, становясь предметом управления, что позволяет сохранить поток производства знания.