Стив Фуллер - Постправда: Знание как борьба за власть

3. Неотъемлемая «демократичность» присуща также самой роли или личности ученого. Это можно понять в трех разных смыслах: а) всеобщей подчиненности общему дисциплинарному идеалу или парадигме (то есть все ученые равны в поиске истины, а из этого следуют близкие способности прозревать истину и ошибаться); б) равного индивидуального воплощения универсального знания в каждом человеке (пример: немецкий романтический идеал Bildung , отстаиваемый Иоганном Вольфгангом фон Гёте); в) коллективного производства и коллективной собственности на знание как общественное благо, предполагающих, что существует научная точка зрения, в принципе, доступная каждому, которую можно использовать для управления обществом (пример: идеал, общий для позитивизма, утилитаризма и диалектического материализма). Эти три смысла «демократизма» совпадают с самопониманием науки в XIX в. в Британии, Германии и Франции соответственно [Fuller, 2010, ch. 3].

Печатный станок сыграл ключевую роль в первой волне протестантизма, будучи удобным и в то же время выгодным средством приобретения когнитивных ресурсов, необходимых людям, чтобы самостоятельно решать, во что верить, не кланяясь приходскому священнику. В самом деле, сначала Библия, а потом и другие книги стали серьезным бизнесом, когда они стали публиковаться на национальных языках и в небольших форматах, значительно упрощающих распространение. Эта тенденция ускорилась в период Просвещения, и именно она обычно считается причиной всеобщей либерализации западной культуры [Wuthnow, 1989]. В последнюю четверть века поднялась новая волна публикаций на национальных языках, ставшая возможной благодаря информационным технологиям начиная с поиска в Интернете и заканчивая социальными сетями. Влияние этой волны на распространение эпистемического авторитета в обществе очень заметно, хотя ее долгосрочные последствия пока неясны. С определенностью можно сказать, что институциональные способы управления разнообразием мнений и притязаний на легитимность, получившие развитие вслед за протестантизмом, а именно светское государство и научный метод, сами оказались в «кризисе легитимности».

Эти прежние способы первоначально предназначались для разрешения потенциально острых дискуссий между разными и часто конкурентными толкованиями, применениями и развитиями темы библейского послания. В этом отношении регулярные выборы и контролируемые эксперименты выполняли примерно одну и ту же функцию. Более того, когда государство в XIX–XX вв. начало не просто защищать, но и повышать благосостояние своих граждан, наука все больше подключалась к деятельности государства и все больше ею определялась. Таким образом, научные элиты и в самом деле становятся верховными жрецами секулярного государства, последними инстанциями принятия политически важных рекомендаций, распространяющихся на личное здоровье, состояние экономики и прогнозы по состоянию окружающей среды. Протнаука ставит под вопрос эти закрытые связи науки и государства, не в последнюю очередь потому, что ученые не отвечают перед теми, кем они управляют, пусть и чужими руками.

Протнаука стремится найти новый баланс для эпистемической власти, чтобы, скажем, врач начал смотреть на пациента в клинике как на клиента, которому надо продать курс лечения, а не как на машину, которую надо починить. Причина именно в том, что протученые убеждены: наука играет ключевую роль и в их собственной жизни. По той же причине они подчеркивают необходимость активного участия в определении того, в чем именно эта роль заключается. Так, они черпают информацию из альтернативных источников, в том числе из Интернета, и дополняют методологические неопределенности, свойственные любому научному исследованию, своим собственным опытом и базовыми убеждениями. Но главное, что протученые не отступают от своего права решать научные вопросы самостоятельно, поскольку они сами в основном и несут ответственность за последствия таких решений. Это приводит к избирательно-экспериментальному подходу к самой науке, в котором бόльшая часть установленных научных фактов и признанных теорий сохраняется, но при этом они получают неожиданное толкование в свете специфических объяснительных принципов и жизненных практик.

Возможно, наиболее очевидным прецедентом протнауки является появление «свободно парящей интеллигенции», если использовать звонкое выражение Карла Маннгейма, означающее класс критиков и публицистов, которые в XIX в. начали зарабатывать себе на жизнь, работая в туманном интеллектуальном пространстве между академической и политической сферами [Fuller, 2005b]. И сегодня академические эксперты слишком уж спешат с осуждением интеллектуалов, поскольку те умеют извлекать выгоду из экспертных знаний, но при этом либо сами не получили соответствующих дипломов и степеней, либо, что с точки зрения экспертов еще хуже, не требуют этого от других. Иными словами, интеллигенция по самой своей природе состоит из «эпистемических борцов с монополией», которые, поскольку они обычно заняты в разных медиа, вынуждены развивать зоркость, позволяющую им обнаруживать и обходить поиск ренты как тенденцию академического мышления, ведь им нужно придумывать идеи, способные ударить аудиторию в больное место.

Обычно интеллектуалы начинают свою карьеру в качестве академиков. Но вскоре они понимают, что специфические академические способы производства и поверки знаний больше говорят о том, как они сами что-то узнали, чем о том, что с этим знанием должны в будущем делать другие. Таким образом, интеллектуал, пытающийся придумать хлесткую фразу или же сочинить колонку в газету, думает о том, как эффективнее приспособить академическое знание, возможно, даже следуя тезису Пьера-Жозефа Прудона «частная собственность – это кража», в свете которого академические ученые представляются эпистемическими баронами, чей безусловный авторитет перевешивает их реальную роль стражей, хранящих и передающих знания. Хотя обычно интеллектуалы не пытались демистифицировать или обесценить академическое знание, именно таким может оказаться непреднамеренное следствие их деятельности. Когда интеллектуалам удается произвести эффект какой-нибудь статьей на 750 слов (вместо книги на 75 тысяч слов), это доказывает, что можно обойти ренты, обычно навязываемые академиками под видом «требований к образованию», выполнение которых необходимо для приобретения действенной формы знания. В подобные моменты интеллектуалы в обществе действительно выполняют свою классическую просвещенческую функцию.

В этом отношении они выступают антрепренерами эпистемической эффективности, которые видят в академической экспертизе способ ограничения и сужения человеческого разума, который в противном случае действовал бы свободнее, причем подобное ограничение в первую очередь выгодно самим академикам, несмотря на ту или иную вторичную пользу для остального человечества, например, пользу от деятельности студентов, способных впоследствии заняться какими-то иными вещами.