Стив Фуллер - Постправда: Знание как борьба за власть

Более поздние представители аналитической философии, которые обычно отличались большей схоластичностью, чем попперианцы или даже позитивисты, обнаружили, что их предшественников сложно отнести к реалистам или антиреалистам, поскольку обычно они занимали то одну точку зрения, то другую. Особенно ясно это выражено в той двусмысленной роли, которую гипотеза играла у позитивистов и у Поппера: «гипотеза» выступает свободно выбранным принципом ориентации научного исследования (это антиреалистическая позиция) и в то же время проверяемым заявлением о реальности, существующей за пределами исследования (реалистическая позиция). В данном случае не стоит недооценивать значение гештальтпсихологии или, по крайней мере, «переключения гештальта» как ориентиров всей этой линии мысли. (Поппер сам был студентом Карла Бюлера, одного из первых гештальтпсихологов.) В самом деле, подверженность ошибкам является оборотной стороной свободы, и в этом смысле реализм и антиреализм неразделимы [Fuller, 2015, ch. 4].

Но, помимо этих вопросов философского самопозиционирования, различие в точке зрения, представленное реализмом и антиреализмом, помогает также объяснить важную разницу в подходах ученых и политиков, а именно непреклонность первых и гибкость вторых. С логической точки зрения, политики находятся на метауровне по отношению к ученым, что в каком-то смысле позволяет понять данное Бисмарком определение политики как искусства возможного. Говоря иначе, если вы контролируете саму рамку действия, вы контролируете и игру. В 1860-е годы об этом говорили как о «пространстве маневра» ( Spielraum ), которое умелый политик пытается расширить за счет противников. В 1960-е годы было принято говорить о «сути игры». Однако утешительным призом для проигравших может стать наука, которая стремится раскрыть правила игры, предположительно в надежде на то, что в будущем это позволит кому-то стать magister ludi , мастером игры. Это мастерство сводится к использованию науки для приобретения политических компетенций; нечто подобное людям, живущим в симулированном мире «Матрицы», должна была дать красная таблетка.

По словам Платона, для достижения сравнимых компетенций нужно было провести несколько десятилетий в его Академии. Однако, с точки зрения юриста Фрэнсиса Бэкона, общепризнанного основателя современного научного метода, такое знание можно приобрести путем «экспериментального» изучения природы, которое он сравнивал с тем, как инквизитор обращается со свидетелем стороны противника: и природа, и свидетель должны оказаться в ненормальных условиях (первоначальное значение термина «эксперимент» было близко к «крайнему опыту»), поскольку ни та, ни другой не склонны выдавать свои секреты, ведь это лишило бы их власти над расследователем, причем Бэкон и природе, и свидетелю приписывал женский облик [Fuller, 2017a]. Основная идея здесь в том, что различные формы пыток позволяют получить разные ответы, но только инквизитор может определить, какой из них истинен. Конечно, если говорить в строго теологических категориях, и «наука», и «политика» в этом смысле – это такие формы деятельности, которые легко обвинить в богохульстве, поскольку они стремятся в чем-то уподобиться Богу. С одной стороны, ученые идут по стопам Бэкона в своем агрессивном расследовании реальной сущности Бога, снимая земные покровы божества, известные под именем «природа», а с другой – такие политики, как Бисмарк, попросту пытаются приблизиться к способности Бога создавать альтернативные планы действий, выбор одного из которых должен в идеальном случае сдержать противников.

Однако и в более демократической политической среде правит все равно Spielraum . Поппер [Popper, 1957; Поппер, 1993] вернул эту идею на землю, представив ее в качестве «логики ситуации», тогда как Вебер попытался сформулировать понятие «объективной рациональности», которое должно было выступать научным коррелятом Spielraum , соотносимым с его знаменитым понятием Verstehen («понимания») [Turner, Factor, 1994, ch. 6; Neumann, 2006]. Из этого следует такая идея Realpolitik , которая концептуализирует политику в качестве деятельности, нацеленной на конструирование реальности, то есть конкурентного поля, где возможности расширяются и сокращаются вследствие эмерджентного эффекта действий, совершаемых соответствующими игроками [Bew, 2016]. В таком случае именование игры заставляет противника играть по вашим правилам, что позволяет расширить ваше собственное пространство маневра. В современном мире партийные формы борьбы, характерные для современных парламентских демократий, ближе всего к формализации этого порядка действий в рамках национальных государств. На международном уровне сравнимое поле игры определяется более двусмысленно, однако «баланс сил» между разными странами – стратегия, которая активно отстаивалась Бисмарком, – выражает смысл равновесия, к которому в идеале стремится эта ситуация, по сути своей анархическая.

Ставкой и политики, и науки, центральной для самой идеи Spielraum , является то, что я назвал модальной властью [Fuller, 2017b]. Модальная власть состоит в способности решать, что возможно, а что нет. Это основа авторитета царя-философа в «Государстве» Платона. Он обладает особыми алхимическими умениями, позволяющими превращать политику в науку, претворяя свою собственную волю в закон, имеющий обязательное значение для других, а также, возможно, и для него самого. Часто ключевым компонентом этой алхимии оказывается веберианская харизма. То, что с точки зрения царя-философа является лишь одной возможностью из многих, а именно реализованной им, становится необходимым условием действия его подданных. Именно по этой причине драматурги, которые забавы ради создают альтернативные возможные миры, в платоновском государстве становятся врагом номер один, ведь хорошо поставленные пьесы могут сбить зрителей с толку, так что они перестанут понимать, что в обществе дозволено, а что – нет. Соответственно, Аристотель, в какой-то мере чтобы успокоить учителя, выдвинул влиятельный тезис о том, что хорошо поставленная драма должна приходить к развязке всех сюжетных линий, ясно показывая тем самым, что увиденное зрителями на сцене является исключительно вымыслом, который не должен сохраняться за пределами театра.

Он пошел еще дальше и изобрел понятие контингентности ( endechomenon ), выражающее идею о том, что утверждения о будущем не являются до наступления самого этого будущего истинными или ложными, но они станут истинными или ложными в зависимости от того, что произойдет. Однако это понятие, призванное верно отображать наш опыт будущего, обходит вопрос о том, кто контролирует спектр возможного, в рамках которого нечто в конечном счете случается или не случается. Похоже, что интеллектуальная цена, которую Аристотель был готов заплатить за утверждение строгого различия факта и вымысла, заключалась в отказе от идеи ответственности власти, а потому он изобразил будущее в качестве чего-то по сути своей неопределенного в противоположность прошлому. Соответственно, в итоге его концепция возможности обращается к доагентному понятию потенции ( dynamos ), ставшему основанием для современного понятия энергии и в то же время для его устранения из царства ответственности.