Стив Фуллер - Постправда: Знание как борьба за власть

Однако главным врагом Кельзена был его современник – веймарский юрист, а позже апологет нацизма Карл Шмитт, который разделял тот же фикционалистский подход к праву, но отрицал легитимность любого масштабирования с внутригосударственных отношений до межгосударственных, поскольку это означало бы отказ, по крайней мере частичный, от государственного суверенитета, неизменно попираемого в таком случае ради интересов какой-нибудь страны или группы стран. И хотя сегодня проще занять сторону Кельзена, а не Шмитта, учитывая политические решения, которые каждый из них принял за свою долгую жизнь, стоит обратить внимание на то, что аргументы Шмитта в целом вторили исходному скепсису Макса Вебера относительно обращения к «человечеству» или «правам человека» в международном праве. В последние годы этот подход был взят на вооружение теоретиками, занимающимися народами, которыми традиционно пренебрегали и которые ощущали, что так называемые универсалистские концепции международного права на деле их игнорируют [Bernstorff, Dunlap, 2010].

Наша неспособность замечать модальную власть означает, что обычно у нас достаточно однобокое представление о том, как работает история. Например, много разговоров было о прогностических ошибках марксизма начиная с ошибки самого Маркса, который не смог предсказать, что первая революция, совершенная от его имени, произойдет не в стране с наиболее организованной промышленной рабочей силой (в Германии), а, наоборот, в стране со слабо организованной и во многом допромышленной рабочей силой (в России). Однако такая критика создает неверное впечатление, будто марксисты и их противники – просто наблюдатели истории, тогда как на самом деле это совсем не так. Действительно, выражения «самоосуществляемые» и «самоопровергаемые» пророчества были придуманы в XX в. для описания определенных форм успехов и неудач, с которыми в современную эпоху часто сталкивались не только социалисты, но также и капиталисты, особенно если учесть доверие инвесторов к рынку. Люди совершают целенаправленные действия, чтобы увеличить или уменьшить вероятность реализации конкретных прогнозов. Феномены, возникающие из таких действий, часто рассматриваются в качестве интерактивных эффектов наблюдателя и наблюдаемого, то есть в рамках различия, которое после работ Нильса Бора, Вернера Гейзенберга и Эрвина Шредингера связывается с функционированием квантовой реальности.

Наиболее естественный способ интерпретации математики квантовой механики состоит в том, что реальность надо считать пространством возможностей, а потому реальный мир возникает, когда это пространство сжимается до моментов, выполняющих функцию порталов, которые позволят понимать то, что возможно в прошлом и в будущем. Такие «порталы» и есть то, что мы обычно называем «настоящим», представляющим собой ту сферу, в которой причина и следствие соотнесены друг с другом наиболее очевидным образом. Но когда содержание настоящего меняется, меняется и наше ощущение того, что было и будет возможным. В этом отношении нет ничего такого, что должно было бы навечно оставаться невозможным, поскольку подходящее событие могло бы решительно изменить пространство возможностей. Но точно так же то, что было возможным, впоследствии может стать невозможным. Конечно, физику мое описание покажется слишком грубым. Тем не менее даже такое грубое описание может стать подсказкой для теоретиков политики и науки, особенно в том, как концептуализировать возможность и темпоральность – две основополагающие категории исторической науки. Соответственно, я не буду углубляться в тайны «квантовой причинности» (известной также как дальнодействие), не говоря уже о том, как представление о реальности, понадобившееся для понимания микроскопических событий, можно легко масштабировать до понимания событий обычной величины и даже глобальных тенденций. Однако ведущий теоретик международных отношений Александр Вендт [Wendt, 2015] уже проделал значительную часть черновой работы, необходимой для построения убедительной теории политики, полностью учитывающей тонкости квантовой механики.

Представление о том, что события определяют ход истории, является общим, хотя и спорным местом среди философов истории. Обычно эта идея понимается через понятия либо «основополагающего момента», либо «поворотной точки». В первом случае прошлое представляется хаотическим полем, которое основатели приводят в своего рода устойчивый порядок; в последнем – прошлое представляется в виде принимаемого по умолчанию паттерна, который завершается или перенаправляется поворотной точкой. Знаменитая теория научных изменений Куна [Kuhn, 1970; Кун, 1977] сочетает оба этих момента в качестве чередующихся фаз – «нормальной» науки и «революционной». Но общим для обеих версий этого представления, понимаемых в качестве либо отличных, либо взаимодополняемых исторических горизонтов, является то, что «материал истории» лучше понимать – по крайней мере, метафорически – в качестве преобразований материи, а не перестройки пространства возможности. Примером этого различия является распространенный запрет оказывать какое-либо «влияние» на прошлое, не говоря уже об его «изменении», хотя у нас, видимо, нет никаких проблем с тем, чтобы говорить о «влиянии» на будущее или даже о его «изменении». Наши интуитивные представления о том, что время имеет определенное направление, основаны на этом наблюдении. И наоборот, «квантовый поворот» в том смысле, который отстаивается здесь, потребовал бы признать каждое событие в качестве того, что потенциально может менять одновременно и прошлое, и будущее.

Асимметрия в наших обычных суждениях о темпоральности указывает на то, что наши обыденные представления о природе причинно-следственных связей противоречивы, а это, в свою очередь, может отражать слишком неопределенную концепцию свободы воли [Dummett, 1978, ch. 18–21]. Другими словами, когда мы говорим об «изменении будущего», мы представляем себе, что наделяем формой нечто такое, что в момент нашего действия остается неоформленным, вот и все. И все же только ретроспективно, то есть после того, как «нечто» получило форму, мы можем вынести суждение о том, как наше действие повлияло на превращение того, что было возможным будущим, в реальное настоящее. Мы думаем, что сделали нечто значимое, поскольку то значимое различие, которое мы видим, и есть то, в котором мы узнаем собственное действие. (С этой проблемой сталкивается право, когда пытается определить, кто на суде должен «взять на себя ответственность» за определенное действие.) Короче говоря, наше понимание прошлого и будущего формируется одновременно. Действительно, «настоящее» может определяться как место, в котором «возможное будущее, находящееся в прошлом» преобразуется в «настоящее, необходимое для конструирования будущего».