Стив Фуллер - Постправда: Знание как борьба за власть

Различие между Куном и Поппером в вопросе о роли революции в науке можно прояснить разницей в их подходах ко времени, а именно в категориях хроноса и кайроса , двух греческих терминов, которые христианские теологи порой используют для противопоставления нарративных конструкций Ветхого и Нового Завета. В хроносе нарративный поток управляется генеалогической преемственностью, тогда как революции представляют собой временные разрывы, быстро исправляемые для того, чтобы поток восстановился. Так, порядок книг Ветхого Завета следует порядку патриархов и династий. Именно в этом духе выполнена куновская историография науки – парадигмы порождают нормальную науку, но иногда они прерываются самопроизвольно возникающим кризисом, приводящим к революции, результат которой сам, в свою очередь, служит восстановлению естественного порядка. И наоборот, в кайросе имеются повторяющиеся фигуры, которые составляют нарратив, но не базовый нарративный поток, поскольку мировой порядок может время от времени твориться заново. Так, Новый Завет начинается четыре раза, и в каждом из Евангелий представлено свое описание того разрыва, которым стал Иисус, а все остальные книги, за исключением последней, представляют более или менее параллельные линии рецепции учения Иисуса после его смерти, и почти все они намечают другие разрывы в будущем. И представление науки в качестве такого подхода, который может быть актуализирован в любой момент ради реконфигурации всего того, что предшествовало ему или последует за ним, является, скорее, попперовским.

Подход хроноса явно соответствует линейному времени классической физики, тогда как подход кайроса – более экстатической концепции времени, допускаемой квантовой физикой. Однако в заключение стоит упомянуть промежуточную позицию, особенно учитывая ее значимость в истории международных отношений. Речь идет об идее бессрочности ( perpetuity ), особенно в том смысле, какой имелся в виду в философии раннего Нового времени, в которой речь шла о выборе, всегда имеющемся у Бога, – сохранять универсум в одном и том же виде или же время от времени менять его. Это понятие было нужно, чтобы обойти проблему, введенную главным мусульманским интерпретатором Аристотеля Аверроэсом, заключающуюся в том, что, создавая мир, управляемый естественным законом, Бог отказывается от своей свободы воли. Такой мир, получается, предполагает, что естественный закон существует «вечно» и без божественного вмешательства. Тогда как «перпетуалист» говорит, что Бог активно поддерживает – или не поддерживает – закон. Бессрочность как концепция божественного действия, защищаемая такими авторами, как Декарт, не пережила ньютоновской революции в физике. Однако она сохранилась в политических спорах о самоуправлении человека, особенно касающихся длительности любого социального договора, заключаемого свободными агентами. Представление о регулярных выборах – это, возможно, основное наследие «перпетуалистского» мировоззрения, напоминающее гражданам о том, что в конечном счете они вольны (коллективно) решать, сохранять актуальный режим или нет. Более амбициозные мыслители, и не в последнюю очередь Кант, считали, что, если бы все режимы работали подобным образом, перпетуализм можно было бы расширить до принципа мирового правления, что привело бы к тому, что Кант называл «вечным миром», ставшим одним из ориентиров Организации Объединенных Наций.

В прошлом я, находясь под влиянием Поппера, утверждал, что в управлении наукой как открытым обществом фундаментальную роль играет право ошибаться [Fuller, 2000a, ch. 1]. Это развитие классического республиканского идеала, согласно которому человек может свободно высказывать свои мысли только в том случае, если его за это не накажут. В Афинской и Римской республиках это достигалось благодаря тому, что ораторы, то есть граждане, обладали независимыми средствами, позволяющими им вести частную жизнь, даже если на общественном собрании их мнение отвергалось. За таким общественным укладом, являющимся эпистемологическим основанием работы Милля «О свободе», стоит представление о том, что люди, способные свободно высказывать свои мысли в индивидуальном порядке, имеют все шансы коллективно достичь истины. Взаимосвязанные истории политики, экономики и знания показывают, насколько трудно воплотить этот идеал в жизни. Тем не менее в мире постистины эта общая линия мысли не просто утверждается, но и усиливается.

За правом ошибаться скрывается понимание того, что человечество сумело превзойти своих предков-животных благодаря тому, что теперь вместо нас погибают наши идеи [Fuller, 2007b, p. 115–116]. Несомненно, долгосрочная тенденция состояла в минимизации личных последствий заблуждений. Рассмотрим три индикатора. Во-первых, все меньше людей подвергаются казни или даже пыткам за свои еретические убеждения. А когда такое все же случается, насилие – пусть якобы и оправданное интересами общества – в общем и целом осуждается. Конечно, еретические взгляды подвергаются строгой «научной» проверке, насколько это возможно, и результат для одной из сторон может оказаться унизительным. Но на этом дело обычно и заканчивается. Во-вторых, среды становятся все более «умными», понижая вероятность того, что люди умрут или получат серьезные травмы просто потому, что потеряются или же применят какой-то артефакт неверно. В-третьих, цель правоприменения постепенно изменилась – теперь она все больше состоит в предупреждении преступления, и даже наказание стало больше интерпретироваться в категориях компенсации, а не возмездия или даже реабилитации.

Во всех этих случаях склонность к заблуждению никоим образом не устраняется. В некоторых из них она может даже поощряться. Но в любом случае заблуждению приписывается определенная социальная функция, а порой оно превращается в инструмент некоего более важного блага, как у Поппера, исходный императив которого состоял в том, что ученые должны по возможности фальсифицировать свои гипотезы. Эта специфическая переоценка ложного является отличительным признаком мира постистины. В нем совершение ошибок становится едва ли не привлекательным. В конце концов, доказательство какой-либо истины попросту подтверждает наши ожидания, если только мы не предполагали того, что она не подтвердится. В этом отношении совершение ошибки более информативно, чем обладание истиной: оно представляет собой небольшой триумф действия над бытием. По этой причине Поппер полностью разделял предложение Бэкона развивать человеческое знание регулярным проведением «решающих опытов», которые сконструированы так, что только одна из двух конкурирующих гипотез может быть истинной. Однако само выражение «может быть» напоминает нам о том, что даже гипотеза, пережившая такое испытание, получает единственную привилегию – перейти в следующий тур проверок, в котором она столкнется с будущими претендентами на истину.