Стив Фуллер - Постправда: Знание как борьба за власть

То, что применимо в качестве принципа нашего собственного ментального равновесия, можно распространить и на наши суждения об истории в целом. Например, утверждение, что Исаак Ньютон и Генри Форд «изменили ход истории», предполагает соответствие между тем, чего они, по нашему мнению, хотели достичь, и тем, чего они, по нашему мнению, действительно достигли. Тем самым устанавливается когнитивное равновесие между будущим, проецируемым из прошлого, и настоящим, проецируемым в будущее. Если понимать самих себя в качестве биржи, то мы уступаем определенную долю нашей свободной воли, позволяя Ньютону и Форду задать начальные условия, благодаря которым мы способны действовать. Взамен мы получаем ощущение направления движения, благодаря чему можем применять свою свободу воли в том плане, который будет оценен будущими наблюдателями (по крайней мере, мы надеемся на это). Если говорить в квантовых категориях, мы поступаемся положением, чтобы приобрести момент движения. Самый простой способ понять эту мысль сводится к нашей способности включить Ньютона или Форда в наш собственный мир, представив, что мы пытаемся сделать сегодня, в категориях того, что они тоже пытались делать. В этом и состоит уступка. Но она позволяет нам утверждать, что мы делаем вещи, которые они не были способны сделать. Вот сила, которую мы получаем благодаря этой уступке, которая превращает будущее в поле реализуемых набросков.

Ключевое качество такого положения дел состоит в том, что мы не говорим, что сегодня делаем вещи, которые Ньютон или Форд не могли бы представить или признать в качестве части проекта, который сами реализовывали. Если бы это было так, нам было бы сложно приписать заслугу, которую мы имеем в виду, говоря, что они изменили ход нашей истории. Они все еще могли бы в каком-то смысле быть «великими» или «интересными» фигурами, но не в «нашем» мире. В самом деле, существует много таких фигур, которые, так сказать, «застряли» на прибрежной полосе истории, поскольку они не могут предложить нам жизненно важного для нас практического потенциала. Именно это мы обычно и имеем в виду, когда говорим, что они были «забыты». Однако эти фигуры всегда остаются доступными для такого освоения, которое позволяет сконструировать основание, на котором мы могли бы двигаться в будущее. Когда Кун говорил, что в обычном случае история науки понимает саму себя «по-оруэлловски», он имел в виду нечто вроде этого [Kuhn, 1970, p. 167; Кун, 1977, c. 219]. Если немного расшифровать этот тезис, то ученые, как правило, не понимают, насколько часто подправляется, если не сказать стирается, значение прошлых исследований и исследователей. В момент научной революции определенные исследователи и целые поля исследования могут добавляться или, наоборот, полностью изыматься. С точки зрения историков науки, такой порядок действий означает огромную несправедливость по отношению к прошлому, однако для практикующих ученых он является приемлемой ценой за те новые открытия, которые могут появиться. Он предполагает своего рода безжалостность, которую, как я показываю далее, могли бы одобрить и марксисты.

На протяжении последних 50 лет историки в этом конкретном споре обычно сохраняли за собой высокоморальную позицию. Иными словами, в целом ученые понимают, что у тех версий истории науки, которые рассказываются в научных учебниках или же в научно-популярных книгах, первоочередная задача не в том, чтобы сообщить о действительно случившемся в прошлом. На практике ученый уступает историку право решать, что истинно, а что ложно в подобных повествованиях. Тогда как историк взамен воздерживается от суждений об истинности или ложности того, что ученые говорят о будущем. Конечно, такое разделение труда – или санитарный кордон – не соблюдается строго, но оно отображает нормативное ожидание мира, в котором мы живем.

Политическая история, напротив, намного более осознанно стремится к «квантовому» подходу, поскольку в ней профессиональные историки обычно не пользуются той же самой привилегией в определении условий, на которых удостоверяются суждения о прошлом. Холокост представляется интересным исключением, являясь важным политическим событием, в котором ведущая роль сохраняется за профессиональным историческим суждением, что, возможно, наиболее наглядно было показано британским судебным делом «Дэвид Ирвинг против Penguin Books Ltd ». Но причина, скорее всего, просто в том, что ни одна политическая партия не считает возможным извлекать выгоду из Холокоста, связывая его с событиями, с которыми она хотела бы ассоциироваться. Таким образом, Холокост существует в качестве замкнутого на себя момента, хирургически отделенного от всего остального поля политической игры.

В остальных случаях, как заявил Джордж Оруэлл в выпуске британского демократическо-социалистического журнала Tribune от 4 февраля 1944 г., «историю пишут победители». Неудивительно поэтому, что наиболее сознающий себя современным «революционным» движением марксизм всегда был склонен к приступам «исторического ревизионизма», когда его грамотные приверженцы делали попытки изменить направление будущего, перефокусировав прошлое. В наиболее благосклонной трактовке ревизионизм можно, вероятно, считать более экономным средством достижения того, что в обычном случае потребовало бы кровопролития, а Троцкий называл «перманентной революцией». Политика «перманентной революции» сводится к «квантовому» подходу к истории.

Интересно, что в своем знаменитом споре 1965 г. с Куном Поппер [Popper, 1981] также говорил о собственном критерии фальсифицируемости в том смысле, будто он допускает «перманентную революцию» в науке. Эту аналогию следует понимать следующим образом. Общий запас знаний может расширяться в самых разных – даже противоречащих друг другу – направлениях в зависимости от того, какая именно его часть подвергается в эксперименте риску. Поппер доказывал, что наука развивается только тогда, когда подобные риски принимаются, и неизбежным следствием этого является то, что ученые отбрасывают – или, по крайней мере, подвергают радикально новой интерпретации – то, что ранее они считали истинным, чтобы вступить в горизонт возможностей, открытый таким экспериментальным результатом. Поппер всегда помнил о том, как Эйнштейн стал интерпретировать время не в качестве универсальной константы, а в качестве величины, соотносящейся с инерционной системой координат, что стало возможным в результате эксперимента Майкельсона – Морли. Такая перемена не только позволила свергнуть гегемонию Ньютона в физике, но также превратила упорных противников Ньютона двух последних столетий, в том числе таких ранних защитников реляционных теорий времени, как Лейбниц и Эрнст Мах, из чудаков и угрюмых неудачников в героев-провидцев, чьи работы стали перечитывать в поиске подсказок, позволяющих понять, что могло бы последовать за эйнштейновской революцией [Feuer, 1974].