Ален Бадью - Истинная жизнь

В «Анабасисе» Ксенофонта есть удивительная сцена. Наемники в этой истории – греки, а каждый грек, как известно, моряк. Поднимаясь на север, они выходят к морю. Совершив свое восхождение, они теперь стоят и вглядываются в его голубую даль, хором крича: «Таласса! Таласса!», что в переводе означает: «Море! Море!» Тем самым каждый из них символически подтверждает свою старую морскую сущность. Молодость здесь тоже присутствует, ее просто не может не быть, когда идет речь о восхождении к океану мира.

Обладая свободой и массой новых возможностей, молодежь сегодня не связана по рукам и ногам традициями. Но что делать с этой свободой, с полным правом на скитания? Нужно понять, на что вы способны в плане стремления к полнокровной и созидательной подлинной жизни, познать пределы своих собственных возможностей. Только после этого вам будет под силу приступить к созданию новой структуры общественных символов, основанной на принципах равенства. Вот как связаны между собой созидание и отказ от его плодов.

В случае с греческими наемниками метафора сводится к внезапному обнаружению тесной взаимосвязи между земледельцем, солдатом и моряком. Это крик о том, что было утрачено в пучине жизненных бурь и невзгод, а потом вновь обретено. И не просто обретено, но и наделено совершенно новым, ярким значением: «Таласса! Море!» Море превратилось в символ, но это символ не прошлой жизни, а вновь приобретенного опыта.

Вот как заканчивает свою поэму «Анабасис» Сен-Жон Перс:

Но превыше деяний людей на земле бесчисленные знаки в пути и семена в пути, которых не счесть, под пресным хлебом безоблачного неба, под дуновением земного ветерка плюмаж спелых колосьев…

До той зари вечерней, когда звезда, творенье чистое и женственное, заложница небесной вышины…

Возделанные земли сновидений! Кто говорит о том, чтоб созидать? Я видел землю, разделенную на безбрежные пространства, и мысль моя – не отвлеченные мечтанья моряка…

Так что же все-таки сегодня означает быть молодым – привилегия или проклятие? Чтобы принять в свои объятия новую молодежь, мир, безжалостно лишенный традиций, должен измениться. Новая земля станет «возделанными землями сновидений» для всех молодых людей, уже сегодня двигающих мысль и создающих новые структуры общественных символов, в которых ныне так нуждается мир. Да, никто не спорит, нужно закладывать фундамент и созидать. Но мир огромен, поэтому мысль должна соотноситься с масштабом мира и действовать в этом масштабе. Я хочу всем пожелать, чтобы на первом месте для вас было не стремление устроиться в жизни, завоевать место под солнцем и построить карьеру, но истинная мысль, способная стать родной сестрой мечте. Мысль о новом начале, истинная мысль о беспокойном и пребывающем в вечном движении океане мира. Мысль точная и блуждающая, точная как раз потому, что блуждающая, мысль, порожденная морем. И чтобы каждый из вас мог сказать: «Я видел землю, разделенную на безбрежные пространства, и мысль моя – не отвлеченные мечтанья моряка…»

Из всех вопросов, находящихся в ведении философии, самым ключевым Платон считал следующий: а что философ может сказать молодежи?

В предыдущей главе я дал на него весьма развернутый ответ, но никак не включил в него различие между полами, что мне представляется чрезвычайно важным. В этой мы поговорим о становлении юношей, после чего мне останется лишь уделить внимание девушкам, что я сделаю в третьей, заключительной главе.

Приведенные ниже слова я посвящаю своим троим сыновьям – Симону, Андре и Оливье. Они в полной мере, хотя порой и в весьма резкой манере, просветили меня о том, что представляет собой мальчишка как для себя самого, так и для его родителей.

Для начала я хотел бы вспомнить один концептуальный миф, о котором говорит в своих работах «Тотем и табу» и «Моисей и монотеизм» Фрейд. В них он в духе Гегеля, как и полагается истинному отцу-основателю, рассказывает некую историю, состоящую из трех глав.

Первая из них посвящена первобытному племени, где любвеобильный отец завладевает всеми женщинами, его сыновья восстают и готовят убийство родителя, вступая в сговор, чтобы контролировать сложившуюся ситуацию по возможности на равных правах. Во второй говорится о возвеличивании покойного отца и возведении его образа в ранг Закона, воплощенного в облике единого Бога. В этой новой ипостаси отец вновь становится суровым хранителем и грозным орудием, но мы должны понимать, что убитый человеческий отец возвращается здесь лишь в личине Отца символического. Третья глава касается христианства и повествует о том, как сын возносится к славе отца ценой жестокого ритуала смертной казни, который само себе навязало человечество.

Мне хотелось бы высказать три замечания о том, как эта история может вдохновить нас сегодня, если учесть, что ее структура, с позволения сказать, говорит сама за себя.

Во-первых, что касается отца. В первой главе перед нами предстает вполне реальный отец из плоти и крови, большой любитель телесных утех, не желающий никому уступать на них монополию. Со стороны сына, выступающего в данной ситуации в роли активного фактора, мы наблюдаем агрессивность, умерить которую способно единственно убийство. Во второй главе мы уже имеем дело с отцом символическим, в основе образа которого конечно же лежит реальный отец, но возвращающийся, как сказал бы Жак Лакан [57] Жак Лакан (1901–1981) – французский психоаналитик и философ, одна из самых влиятельных фигур в истории психоанализа. – Примеч. пер. , в ипостаси Другого. Со стороны сына, будто в виде изнанки агрессивности, возбуждаемой реальным отцом, на этот раз обнаруживается поклонение перед великим Другим, влекущее за собой безграничную покорность. В третьей главе, посвященной христианству, нам пытаются сказать, что мы имеем дело с воображаемым отцом. Его будто отодвинули на задний план, где он служит фоном для деяний сына. Он превращается во мнимое единство трех ипостасей, оставаясь отцом, но при этом образуя с двумя другими Святую троицу. Однако и в реальном, и в символическом смысле эти три ипостаси не подлежат обобщению по той простой причине, что отец может уподобляться только себе подобному.

Вот основные этапы трансформаций отца в рассказанной нам Фрейдом истории.

Но для нас важнее не он, а сын. В данной ситуации его становление представляет собой самую что ни на есть классическую диалектическую конструкцию. Ведь сыну, чтобы добиться положения, обеспечивающего полное примирение с отцом, сосуществование с ним, возможность править по правую руку от него и тому подобные вещи, необходимо преодолеть три этапа: первоначальную стадию жестокой агрессивности, символическую стадию подчинения закону и завершающую стадию взаимной любви, которая приходит на смену убийству под эгидой Закона. Вот в чем заключается судьба сына. Конкретный бунт, абстрактное подчинение и всеобщая любовь.