Анна Ямпольская - Искусство феноменологии [litres]

Толстой – а за ним и Хайдеггер [510]– связывают воедино абсурдность мысли о смерти и острое ощущение собственной отделенности от «людей вообще». Огрубляя, можно сказать, что Dasein (буквально «здесь-бытие») – этот «лирический герой» книги Хайдеггера – это тот, кто способен удивиться тому, что он в самом деле существует здесь и сейчас, кто способен задать вопрос о своем бытии как бытии здесь, вот тут. В свою очередь мир, в котором Dasein живет и действует – это не научный мир «протяженных вещей», предметов, обладающих определенными свойствами, а мир обжитой и осмысленный, мир, который можно делить с другими. Страх смерти – не «смерти вообще», а моей собственной, личной смерти – это то, что обособляет меня, потому что этот страх – в отличие от многих других эмоций и переживаний – всегда мой собственный, принадлежит только мне и больше никому. Другими словами, переживание собственной смертности, переживание страха смерти – это первый шаг к субъективации субъекта. Именно поэтому оно несет в себе положительный смысл: благодаря тому, что я смертен, я обнаруживаю, что я – не Кай из учебника логики, не человек с улицы, такой же, как и прочие, а личность, единственная в своем роде. Когда я боюсь умереть, когда я испытываю страх смерти, то сам этот страх заставляет меня ощутить собственную уникальность: я существую в единственном экземпляре, словно Пизанская башня или собор Василия Блаженного, а значит, окончательное и бесповоротное уничтожение моего я, моего внутреннего мира с его богатством воспоминаний и переживаний – это гибель целой вселенной. Архимандрит Софроний (Сахаров) описывал переживание собственной смертности в терминах растраты смысла:

мое умирание принимало характер исчезновения всего, что я познал, с чем я бытийно связан… Моя неизбежная смерть не была лишь как нечто бесконечно малое: “одним меньше”. Нет. Во мне, со мною умирает все то, что было охвачено моим сознанием: близкие люди, их страдания и любовь, весь исторический прогресс, вся Земля вообще, и солнце, и звезды, и беспредельное пространство; и даже Сам Творец Мира, и Тот умирает во мне; все вообще Бытие поглощается тьмою забвения [511].

Однако я живу лишь в силу того, что я смертен. Как писал Мандельштам: «Неужели я настоящий, и действительно смерть придет?». Моя грядущая смерть делает мою жизнь, все, что со мной происходит, – необратимым, и тем самым реальным, «настоящим», а не иллюзорным. Неслучайно «память смертная», размышление о смерти представляют собой традиционную часть аскетических практик – как религиозных, так и сугубо философских.

0 смерти хочется забыть, от нее хочется отвлечься – но и философия, и религия настаивают на необходимости героически «встречать ее грудью и вступать с нею в единоборство» [512], ведь только перед лицом смерти я обретаю себя, каков я есть на самом деле, а не каким хочу казаться себе и другим. Своей смертью я не могу ни с кем поделиться, а значит она составляет ядро «моего собственного» бытия, мою самую собственную возможность. Как пишет Хайдеггер, страх смерти «уединяет Dasein в его наиболее своем бытии-в-мире» [513]. Смерть – не смерть вообще, а моя собственная – не просто случится однажды, смерть как то, что мне предстоит, ко мне определенным образом взывает. Принимая смерть как то, что мне предстоит, я оказываюсь лицом к лицу с этим таинственным собеседником. Я устремляюсь к смерти – и ее зов обособляет меня, вырывает меня из жизни вообще [514]. В смерти я обнаруживаю себя не как «человека вообще» (представителя электората, потребителя, хорошего семьянина) – а в «подлинности голой», как самого себя, единственного и единичного. И это обнаружение самого себя во всей бренности и хрупкости моего собственного «вот я» – позволяет мне увидеть мир иначе, под совершенно иным углом; говоря языком Хайдеггера, смерть «размыкает» мое существование [515]. Моя смерть – если я не отворачиваюсь от нее, а мужественно принимаю связанную с ожиданием смерти тревогу – делает меня зорче не только к смерти, но и к жизни. Однако эта зрячесть достигается ценой тотального одиночества: «умирают в одиночестве», говорит Паскаль, словно резюмируя Хайдеггера [516].

Это одиночество в смерти есть и расплата за субъективацию, и ее необходимое условие. Собой можно стать, лишь выполнив свою собственную аскетическую работу одиночества и страха; сделать это за другого или даже вместе с ним – невозможно. Для Хайдеггера смерть другого может аутентично быть понята только как моя собственная потеря:

Никто не может снять с другого его умирание. Кто-то наверное способен “пойти за другого на смерть”. Но это всегда значит: пожертвовать собой за другого “в определенном деле”. А такое умирание за <���…> не может подразумевать, что с другого тем самым хотя бы в малейшей мере снята его смерть. Смерть, насколько она «есть», по существу всегда моя <���…> В со-бытий с мертвым не удается понять, что значит приход к концу для самого умершего. Действительно, смерть приоткрывается как утрата, но как та утрата, которую испытывают оставшиеся в живых. В переживании утраты не становится доступна утрата бытия, которую “претерпевает” умирающий. Мы не имеем в подлинном смысле слова опыта умирания других, но самое большее всегда только сопереживаем 1.

Другими словами, смерть полагает предел «заместимости» одного Dasein другим. Для Хайдеггера именно «заместимость» служит своего рода критерием, позволяющим отделить область das man, где заместимость возможна, от области подлинного, наиболее собственного. Поэтому, как показывает Ж.-Л. Марион, в хайдеггеровской перспективе отнять у другого Dasein его заботу (и, в частности, его собственное умирание) – значит лишить его его собственной инаковости, установить над ним свое господство [517].

Смерть пугает, и пугает нас тем более, что мы про нее ничего не знаем. Наша собственная смерть всегда впереди, а смерть чужая – смерть людей и животных – не дает нам почти никакого понимания этого феномена. Единственное, что мы твердо знаем о смерти, – это то, что смерть суждена лишь живому. Неживое не умирает, и поэтому «смерть – это феномен жизни» [518]. Мы знаем смерть лишь по ее симптомам, но сама она не доступна никакому опыту, ни внешнему, ни внутреннему. Смерть – это неизвестное по преимуществу, “undiscovered country” [519], говорит Гамлет. Мы способны понять и предвосхитить сопутствующие умиранию моменты – страх, боль, беспомощность, потерю власти над телом, но сама смерть затрагивает и пугает нас именно своей без-образностью, не-смысленностью. Превращение живого тела в труп, формы в бесформенное [520]не просто страшно, это оскорбительно. Смерть телесная предстает как своего рода зияние в пространстве смысла, и это зияние хочется немедленно уничтожить, заделать. Такой заплатой на теле смысла является мысль о естественности смерти.