Петер Слотердайк - Солнце и смерть. Диалогические исследования

Когда говоришь с коллегами, профессионально занимающимися философией, о подобных вещах, часто замечаешь, как крепко старый век держит в плену своих людей. Если откровенно говорить о моем честолюбивом замысле, который будет осуществлен в третьей части «Сфер», то эта книга должна поспособствовать тому, чтобы сделать инженерно-техническую продвинутость современных концептов пространства, которые ушли далеко вперед, полезной для понимания социальных и символических отношений. Нужно преодолеть предрассудок, который крепко засел в головах представителей состарившегося критицизма, – что интерес к пространству консервативен и антисовременен, тогда как интерес ко времени, напротив, прогрессивен и ведет к освобождению. Стоит только один раз увидеть широко задуманную современную теорию, чтобы понять: а ведь все могло бы обстоять прямо противоположным образом. Разделительный рубеж, на котором происходит ожесточенное противостояние ( frontier ), сегодня проходит там, где развившиеся теории пространства приходят в соприкосновение с исследованием биологических оснований, в особенности – с психоиммунологией. На этой разделительной линии я и хотел бы продолжить свой проект.

Г. – Ю. Х.:Приводя пример с открытыми Бакминстером Фуллером перспективами, Вы, как мне кажется, обращаете внимание на нечто основополагающее: ведь здесь отодвигаются в сторону бинарные категории, которые определяют обычное мышление, в первую очередь – различение внутреннего/внешнего. Подобные схемы оказываются наивными и негодными, как только возникает новое комплексное мышление: внутреннему приходится быть внешним, а внешнему – внутренним. Мы, впрочем, уже договорились до политики, плавно переходя к ней: ведь уже установлена конвергенция – или коинциденция – политики внутренней и внешней.

С точки зрения истории идей и истории цивилизации мы достигли той точки, в которой вопрос о философском понятии смысла, значения и интерпретации открывает совершенно новое измерение. Попытаюсь объяснить это на примере. Анри Мишо в примечаниях к своим рисункам, сделанным под воздействием мескалина, писал, что линии, слова, цвета, которые распределены по странице, вкупе с фигурой, которую они образуют, всегда имеют смысл, но смысл уже не в классическом его понимании, а как «прочитываемый след»: они поддаются интерпретации, они открыты для проекций и вчувствований, можно с лёта вникнуть в них и обрести сопричастность к их импульсу. Очень умно и духовно Ролан Барт различил «открывающийся навстречу смысл» и «глухой смысл». Устремляющийся навстречу смысл – это очевидный смысл, который вписан в структуры и доступен для конвенционального изложения и толкования. К «глухому смыслу» мы можем обрести причастность только посредством партиципации. Он открывается больше всего там, где мы и не предполагали его встретить, – открывается внезапно, совершенно неожиданным образом. Нам приходится стремительно «влетать» в поле значений, или в смысловое поле.

Чтобы объяснить на конкретном примере: Мишо написал в своей книге о Магритте, что его воображение сильно поработало, пока перед ним были только репродукции картин Магритта. Но когда он лично встретился с Магриттом и увидел оригиналы в его ателье, ему пришлось констатировать, что вся сила его воображения иссякла и при виде картин ему больше ничего не пришло в голову. Мне кажется, нечто подобное происходит и в том случае, на который я хотел указать, когда говорил о планах Токио и Пекина: это – кружение вокруг центра, который недоступен. Следовательно, речь идет о соотношении реального и воображаемого. Виктор Сегален [217] Виктор Сегален (1878–1919) – французский поэт эпохи позднего символизма, а также врач и археолог. сказал, что при столкновении реального и воображаемого всегда побеждает воображаемое.

П. С.:Что касается отношений между Мишо и Магриттом, тут все выглядит абсолютно проблематично. Вероятно, эта история иллюстрирует еще что-то, кроме того, что Вы пытаетесь с ее помощью доказать. Я задаюсь вопросом: что, собственно, происходит, когда человек, разглядывающий репродукции, испытывает прилив фантазии и переживает процесс творческих ассоциаций, но все это исчезает, когда он смотрит на оригиналы? Можем ли мы вспомнить нечто подобное из собственного опыта? Думаю, да. Бывают такого рода встречи с реальным, при которых впадаешь в кататоническое оцепенение. Я хочу выразиться иначе: мы знаем ситуации, в которых интеллект впадает в позитивистский кризис и моментально утрачивает способность применять полученную информацию. Вдруг замечаешь, что все таково, каково оно есть, и тут ничего не прибавить и не убавить. В такой позиции блокируется переход от бытия к значению – просто невозможно что-либо сказать, нет никаких слов. Больше нет никакого перехода к внутренним действиям, которые должны были бы последовать, – невозможно ассоциировать, невозможно оценивать, невозможно думать дальше. Сразу вдруг перестают возникать какие-то мнения. Можно интерпретировать эту сцену так, что Мишо при виде Магритта впал в депрессию. Ведь в состоянии депрессии часто происходит не что иное, как утрата субъектом напряженности оболочки своей сферы, – она утрачивается, помимо прочего, в присутствии личностей или произведений, которые своим присутствием парализуют собственный процесс выстраивания ассоциаций. Пожалуй, это и есть предел понимания «глухого смысла». Депрессия – это сбой в функционировании восприимчивости; она соответствует падению давления в камере внутреннего пространства.

Учитывая это, надо рассматривать как важную витальную функцию то, что индивид держит защитную дистанцию по отношению к личностям, вещам, знакам. Важнейший вид такого обеспечения дистанции заключается в том, что человек внутренне немедленно что-то делает с тем, что он встретил, то есть играет или работает с этим – и последовательно уклоняется от всего, с чем дело не пошло сразу. Тот, кто поддерживает в себе активную самостоятельную деятельность, не так-то легко оказывается в опасности впасть в депрессию из-за сверхвосприимчивости и суперчувствительности, при которой утрачивается собственный тонус. Впрочем, мне кажется совсем не случайным то, что действующие лица в этой истории – сюрреалисты; все это указывает на еще не исследованные трудности в отношениях между ними. Разве не может быть так, что из двух сюрреалистов один всегда выпадает из игры, пока действует другой?

Современный роман описывает человека как существо, внутренний мир которого наполнен потоком сознания. Я думаю, что это открытие еще не осмыслено до конца. Техника потока сознания ведь представляет собой не только эстетическое достижение и большое завоевание в области нарративных методов, она еще и приносит с собой уточнения в повседневное психологическое самоописание. Сегодня лучше видно, как работают человеческие сознания, как они постоянно дрейфуют, образуют цепочки, осуществляют скачки, как они производят в себе бормотания текстов и подтекстов. Психоанализ использует невнятно выражающий себя в языке поток сознания для своих терапевтических вмешательств – и при этом особое значение имеют водовороты, омуты и быстрины в потоке знаков, потому что они привлекают внимание к каким-то ушедшим на глубину, затопленным значениям или блокадам. Потоки сознания имеют нечто общее с музыкой, потому что они организуют внутреннее время.