Карл Зигмунд - Точное мышление в безумные времена. Венский кружок и крестовый поход за основаниями науки

Но вскоре он впал в нездоровое возбуждение. Психиатр Отто Пётцль (1877–1962), с которым мы встретимся еще не раз и не два, поставил ему диагноз — тяжелая неврастения. Музиль уволился со своего, вероятно, слишком уж уютного местечка и вернулся в Берлин. Там он пошел работать в знаменитое издательство и, в частности, попытался — впрочем, безуспешно — убедить одного молодого пражского автора переписать странную историю, которую тот прислал. Назывался тот жутковатый рассказ «Превращение», а автора звали Франц Кафка.

В 1913 году Музиль опубликовал эссе «Математический человек» — размышления о кризисе, катализатором которого стал Бертран Рассел. Начал Музиль с того, что подчеркнул, насколько важную роль сыграло математическое мышление в создании всех механизмов, без которых немыслима повседневная жизнь. Правда, в дальнейшем он оговорился, что все это математическое мышление вдохновлялось не практическими инженерными потребностями, а чистым математическим любопытством. Пока что ход рассуждений нам знаком. Но затем Музиль делает неожиданный разворот:

И вдруг, когда все так прекрасно устроилось, зажило и задвигалось, математики, те самые, кто сидел по темным углам, колдуя над своими формулами, — объявили, что в самом фундаменте их науки что-то такое абсолютно невозможно привести в порядок. Они глядели в корень и в конце концов углядели, что все огромное здание держится, можно сказать, ни на чем. Но машины-то работали! Отсюда следовало, что наше существование — какой-то обман, призрак; мы живем, собственно говоря, в результате ошибки; если бы не она, нас тут вовсе бы не было. Невозможно подыскать аналогию ощущения, какое испытывает математик: ощущение фантасмагории [95] 95 Цит. по: Роберт Музиль. Математический человек… С. 303. .

«Держится ни на чем…» Музиль словно бы описывает ощущения фигур Климта, которые в трансе плывут сквозь вязкую пустоту. Но некоторые крепкие орешки все же не теряют головы. И в самом деле: «Этот интеллектуальный скандал математик демонстрирует самым наглядным образом, открыто гордясь дьявольским безрассудством своего разума и уповая только на него… Нечего ссылаться на то, что вне своей специальности математики часто бывают тупыми посредственностями и даже сама их хваленая логика покидает их, когда они оставляют свою науку. Там уже не их область. Зато в своей они делают то, что нам надлежало бы выполнять в нашем деле. В этом и состоит смысл их существования и урок, который они нам дают: они — пример для тех людей духа, которые должны прийти» [96] 96 Пер. А. Карельского. .

Венский писатель Гуго фон Гофмансталь (1874–1929) был меньше Роберта Музиля искушен в научных кризисах, но точно так же понимал, что «в самом фундаменте их науки что-то такое абсолютно невозможно привести в порядок». Он писал: «Наша эра обречена покоиться на шатком основании, и мы понимаем, что то, что прежние поколения считали незыблемым, на самом деле шатко» [97] 97 Hofmannsthal, 1907. .

В том же году, когда Музиль писал о «Математическом человеке», k.k .-монархию потрясло дело о шпионаже, которое цензорам не удалось замолчать, как они ни старались. Оказалось, что полковник Альфред Редль, офицер контрразведки, все это время был русским шпионом. Или, если вспомнить метафору Анри Пуанкаре, овчарка пастуха оказалась волком.

Когда этот безобразный скандал стал достоянием публики, доброжелатель из числа коллег Редля тайно передал ему пистолет. То есть задачей Редля стало покончить с собой. Так он и поступил, оставив множество вопросов без ответа.

Однако один вопрос ему так и не задали, и вот какой. Могла ли австрийская секретная служба, официально называемая Бюро доказательств, предложить «аналогию ощущения, которое испытывает математик»? Ведь если посмотреть «в корень», говоря словами Музиля, точно так же окажется, что «все огромное здание держится… ни на чем».

Громкая история полковника Редля наверняка убедила венцев, если они нуждались в убеждении, что абсолютная уверенность — химера. Самые основы «Какании» уже начали рушиться.

Вена, 1914–1922.Крах на Восточном фронте. Фридрих Адлер, когда-то бывший темным двойником Эйнштейна, после обеда стреляет в премьер-министра. Эйнштейн просит судью помиловать Адлера. Адлер считает, что Эйнштейн ошибся. Ганс Ган, раненый на войне, демобилизуется, занимает кафедру в Вене и вспоминает о юношеском романе с философией. Мюнхенский суд обвиняет военного экономиста Отто Нейрата в соучастии в заговоре. Нейрата депортируют в Вену, и он утверждает, что корабли можно чинить в открытом море. Мориц Шлик, уроженец Берлина и протеже Эйнштейна, возглавляет Венский кружок и понимает, что в Австрии грядут тяжелые времена. Всячески приветствует возобновление встреч кружка вечером по четвергам.

Когда земля уходит из-под ног, приходится за что-то цепляться. Генералы Какании цеплялись за свои военные планы, хотя и знали, что русские в них посвящены. Вероятно, они рассуждали, что если русским известно, что австрийцам известно, что русским известны австрийские планы, царская армия наверняка предвидит перемены и будет поймана врасплох, если все останется по-прежнему.

Если и так, расчеты не оправдались. На Восточном фронте разразилась катастрофа, не успели k.k.- войска даже выстроиться в боевой порядок. В считанные недели русские захватили Черновцы. Так что в конце лета 1914 года Ганс Ган остался и без дома, и без работы в Университете Франца Иосифа — а ведь и то, и другое только что казалось таким надежным. Его жене Лилли с маленькой дочерью Норой пришлось искать убежища в Вене.

Гана призвали в имперскую армию. В 1915 году на итальянском фронте он был ранен. Пуля застряла в позвонке так близко к спинному мозгу, что хирурги не решились ее извлечь. Ган несколько месяцев провел в госпитале, а затем был демобилизован; пуля осталась в его теле на всю жизнь.

Несмотря на все эти невзгоды, Ганс Ган вернулся к математическим исследованиям пространств бесконечной размерности, и перед ним открылось новое многообещающее поле для исследований. Ган стал одним из основателей функционального анализа наряду со своим польским соперником Стефаном Банахом.

Непосвященным даже идея четырех измерений видится головоломной. Но математики больше не были скованы интуицией. В двумерном пространстве точка задается двумя числами — своими координатами; в трехмерном — тремя. Если вместо точек в пространстве, которые можно себе зримо представить, взять наборы координат, это, так сказать, лишает пространство глубины, но глубина для вычислений и не требуется. Считать можно даже без мысленной картины происходящего.