Мераб Мамардашвили - Очерк современной европейской философии

Но вернемся к проблеме времени. Она стала продумываться в современной философии так, что весьма существенно изменила вообще наши представления о структуре человеческого опыта как таковой, о структуре человеческого сознания, о том, как устроены человеческие переживания, какова структура человеческого опыта в его житейских, научных, художественных и других выражениях. Вы помните, что среди других символов экзистенциализма я вводил еще один, а именно символ и тему понимания, понимания как чего-то такого, что не есть понимание человеком вне лежащего по отношению к нему мира, как если бы человек должен был понимать отделенный от него и объективно, без участия, наблюдаемый спектакль, а есть понимание, которое является конститутивным элементом самого бытия. В бытии есть что-то, и это что-то есть в бытии только в той мере, в какой есть существо, озабоченное тем, чтобы в бытии это было. Отсюда в экзистенциализме термин «забота» (то же самое содержание этого понятия выражается через Angst, или angoisse — страх, тоска, ужас). Я показывал, что это не описание психологических состояний человека. Без моей заботы о том, чтобы я был свободен, то есть без моего напряжения в сторону свободы, не будет свободы; свободу не дают, это не вещь, лежащая в мире, но, когда я забочусь о ней, она есть, и она есть независимо от меня. В рамках этого парадокса и существует философия. Мы говорим о том, чего без нас нет, а есть только тогда, когда мы об этом заботимся, и оно есть независимо от нас. Иметь совесть — это зависит от человека, и совесть есть нечто в человеке, что от него не зависит, — вот попробуйте это распутать. Философы давно нашли на это «ответ» (ответ в кавычках, конечно, потому что это ответ в каком-то «пиквикистском» [63]смысле слова).

Давно и по другому поводу было сказано, но имелась в виду эта же самая проблема. У вас в руках лук; что вы делаете, когда пускаете стрелу? Стрела — это просто символ совершившегося успешного действия. Даже если вы не попали в цель, вы, во всяком случае, выпустили стрелу из лука: вы одновременно удерживали напряжение разно или противоположно направленных концов лука, и тогда стрела полетела. Философское мышление состоит в этой неизбывной двойственности, или способности держать одновременно две, казалось бы исключающие одна другую, вещи. Я говорил, что, например, свобода (и я повторяю, что я говорю не о свободе в эмпирическом смысле слова — о политической или о свободе выбора, — я говорю о свободе в философском смысле слова) в нас есть то, что от нас не зависит, или свободный поступок — он не есть произвольный поступок, он свободный поступок. Мы ведь под свободой привыкли понимать то, что свободно от каких-либо необходимостей, от ограничений, но философ скажет: свобода — это странное явление, которое есть свобода в том смысле, что оно содержит необходимость в себе, а не вне себя. Совесть — это есть сознание внутренней необходимости, которое ни на чем не основано, кроме как на этом сознании. Но, подчиняясь зову совести, я подчиняюсь тому, что от меня не зависит, поэтому эта вещь и называется совестью. И философия вообще обсуждает явления, которые несут на себе такую печать, то есть все явления, обсуждаемые в философии, в общем, похожи на явления совести, но они могут по-разному называться. Например, истина, она тоже есть нечто, что существует в силу собственной необходимости, и в то же время истина по смыслу слова есть нечто, что от меня не зависит. Я не могу произвольно отменять истины или произвольно их устанавливать.

Эта вещь относится и к проблеме понимания, о которой я говорил. Понимание, если мы уподобим его совести, не есть психология, [а] есть условие, накладываемое на бытие, и это условие является, следовательно, элементом самого бытия; бытие как бы открывает себя, или показывает себя, выступает в понимании и через понимание. Следовательно, в данном случае понимание не есть понимание мною какого-то внешнего мне предмета: не понимание теоремы, не понимание какого-то физического закона, не понимание смысла какой-нибудь обращенной ко мне речи, а (выразимся метафорически) понимание, или слышание, голоса бытия, и если это бытие услышано, оно есть. И вот подставьте под эту модель (условно, конечно, потому что это не буквально так) способ существования некоторых культурных предметов в мире, они ведь существуют объективно. Книга, например, существует без нас и независимо от нас, но книги в то же время нет, если нет хотя бы одного акта понимающего чтения этой книги. А с другой стороны, книга есть бытие, потому что, если ее читают, она воспроизводит не некие ментальные акты чтения, а воспроизводит нас самих в качестве определенных существ. Человеческие произведения существуют таким образом, что они есть органы нашей жизни и органы ее воспроизводства. Какие это произведения? Произведения искусства, произведения культуры, произведения науки.

Обратите внимание на одну простую вещь, и это пояснит проблему понимания чего-то имеющего отношение к бытию, а не к нашим психологическим актам. В силу наших психологических актов у нас возникает видимость, иллюзия, или майя (как сказали бы индусы), произведения искусства или произведения науки. В чем состоит майя? Вот отдайте себе отчет, чтó вы понимаете под этими висящими перед нами вещами [64]. Они выделены в рамку в двойном смысле. Во-первых, они выделены социальной рамкой. Есть некая категория лиц, специально приставленных к тому, чтобы заниматься производством предметов, которые мы потребляем, если захотим (а можем и не потреблять), в качестве предметов эстетического удовольствия. Эта категория лиц называется художниками, некоторые образцы их работы висят перед нами. И психологически нам кажется, что, с одной стороны, есть жизнь, а с другой стороны, есть какие-то ее украшения, отдельные от самой жизни, и этими украшениями занимаются, делают их для нас определенные лица (занимающие, кстати, определенное место в системе разделения труда в обществе). Кроме того, они выделены рамкой в буквальном смысле и тем самым тоже отделены от жизни, потому что они помещены в учебную аудиторию, или в музей, или в частную коллекцию. Там они потребляются как предметы эстетического удовольствия. Но все это, вся психология этого обычного, эстетического, что ли, отношения, — это и есть майя, то есть иллюзия, психологическая видимость, потому что в действительности произведение живописи воспроизводит нашу жизнь или производит ее как вообще видящую что-нибудь. Наших органов зрения, тех способностей, какими они обладают, не было бы без того, что возникали бы предметы, не разрушаемые временем, которые в себе содержали бы горизонт вообще того, что мы можем видеть и переживать.