Мераб Мамардашвили - Лекции по античной философии

В чем состоит гармония и почему о чем-то приходится говорить на языке гармонии? Потому что иначе этого не выскажешь. Есть законы, а мы их называем гармонией, чтобы можно было это высказать, или есть бытие, и мы о нем как-то должны говорить, — например на языке гармонии. С греками это случилось без философского языка уже в области, которую я называл областью установившегося познавательного акта (это случилось уже у пифагорейцев: они впервые вводят идею гармонии без специального философского языка через числа, меры и пропорции). Теперь, имея философский язык, я хочу пояснить, что же, собственно говоря, означает гармония.

Допустим, существует ум. Если я понял, что это такое, то я в том числе обнаруживаю, что одним из условий ума, неотделимым от него самого, является множественность его существования, или, как сказали бы греки, диалогичность. Явление ума всегда дано множественно на уникальных персонах, ни одна из которых не устранима и каждая имеет незаместимую значимость. Грек сказал бы так: человек, который убивает другого человека, разрушает условия существования собственного ума, потому что в содержание определения того, что такое ум, входит его множественное, или диалогическое, существование. Это разрушение явлением своих собственных условий — условий, на которых оно собственно есть, только и может существовать, — называется нарушением гармонии. И наоборот, сам факт существования такого рода явлений, например доброты [, говорит о существовании гармонии]. Согласно грекам, добро есть нечто, у которого есть такое условие — и оно называется гармонией, — что оно не может разрушить самое себя. Эта неразрушимость самого себя или условий, на которых нечто существует и воспроизводится, называется гармонией. И это ощущение, появившееся у греков, есть первичное ощущение законов, или гармонических законов: если я совершаю зло по отношению к другому, я разрушаю условия, на которых я сам существую, но не в эмпирическом смысле этого слова (потому что эмпирически можно делать зло и всю жизнь не быть наказанным). Ум не может разрушать условий, на которых он сам есть.

Кстати, в Новое время это повторил Кант в категорическом императиве, который совершенно формален. Вот почему я в начале сказал, что язык гармонии есть язык, на котором мы говорим о бытии, а говоря о бытии, мы не можем подсунуть ничего конкретного, нет таких предметов. Категорический императив Канта заслужил упрек в том, что он совершенно формален: делай только то, что может стать основой всеобщего законодательства. Не сказано, чтó делай, не сказано, что вот это добро, а вот это зло. Форма, только пустая форма. Так это и есть гармония. Ты можешь делать только то или должен делать только то, что потом не вернется к тебе в виде разрушения условий твоего собственного существования. Если поступаешь свободно, ты не можешь производить такие действия, которые нарушают своим обратным действием твои собственные свободные проявления, твою возможность свободы. Это держание условий явления есть гармония. И мысль о гармонии породилась из мысли о бытии, тем самым понимание бытия оказалось условием выявления и понимания законов мира и природы. Вот что очень важно: бытийная мысль, или мысль о бытии, не есть философская пришлепка к тому, что само по себе могло бы стать (например, наука могла бы стать совершенно независимо от философии, а потом появилась философская пришлепка). Да нет, дело в том, что в самом строении мысли ход к бытию есть условие того, что вообще может появиться мысль о законах, о законах природы и мира, есть условие понимания законоустройства.

И поэтому у Гераклита логос является тем, в свете чего зрим и внятным языком нам говорит фюзис (или природа). То есть логос есть топос, место, в котором черты природы (фюзиса), хаотические, сами по себе существующие, проступают в зримом и законосообразном виде, если мы пошли и стали строить топос. Тогда на втором шаге де-факто на волне полемоса, требующего от нас, чтобы мы в каждый данный момент готовы были рисковать жизнью, казалось бы, из-за пустяков, в пространстве opera operans проступят такие вещи, которые мы потом сможем описывать в виде связи научных понятий, в виде связи законов и так далее.

Для того, чтобы как-то одним словом обозначить последнюю тему, которую я развивал о Гераклите, говоря о мышлении, которое мыслит о бытии посредством совмещения противоположного (потому что иначе мыслить о бытии нельзя, так как бытие не есть какой-либо предмет или объект), и для того, чтобы связать это в некий образ, я напомню очень частый образ у Гераклита, застрявший потом в головах и сознании людей, оставшийся в истории философии, — образ лука [61]*. Он часто появляется, варьируется, и он очень хорош для понимания того мышления, которое можно назвать двойственным мышлением (когда нужно думать о чем-то, каждый раз как бы говоря себе: нет, это не то, не это, ничего из этого). Жизнь — я вижу ее, если вижу смертную завершенность. Тогда выступает жизнь. И наоборот, путь вверх есть путь вниз [62]*.

На том уровне, к которому относится философское утверждение, живет целое , — греки осознают, что есть некое целое, имеющее свои законы жизни, и мы то участвуем в нем, то выпадаем из него. Когда выпадаем — это рассеяние, несосредоточенность, распад, спонтанные действия природных процессов и циклов, а когда снова прислоняемся к этому целому, то возникают другие ритмы, более осмысленные, более упорядоченные. Но сказать, что это целое существует в качестве некоего предмета рядом с другими предметами (тогда мы назвали бы его особым, высоким, священным предметом), мы не можем, нет такого отдельного предмета. И чтобы говорить о том, чего никогда нет вполне отдельно от существующего и что тем не менее есть, но что ухватить мы не можем, мы говорим — «бытие». Следовательно, слово «бытие», особенно когда мы говорим о бытии существующего, означает то, о чем мы должны думать и что мы можем видеть только в особом состоянии двойственного, или совмещенного в противоположностях, мышления. И так должны держать: как разнонапряженные стороны лука. Я их удерживаю в напряжении, а оно разнонаправленно: один конец лука тянет в одну сторону, другой конец лука тянет в другую. Я их держу вместе, и в той мере, в какой я держу их вместе, ведь только и может полететь стрела. Это раскоряченное состояние между противоположно направленным, данное в образе лука, и есть состояние, в котором мы можем видеть и понимать бытие.

Есть еще один гераклитовский образ: встречаясь с ним, мы очень часто понимаем его чисто натурально, интерпретируем в терминах наглядных представлений, — это образ огня. Мы думаем, что это элемент космологии Гераклита, что есть некий мировой огонь. Позднее эту концепцию в греческой философии развивали стоики, говоря о сгорающих мирах, о мировых пожарах, которые происходят, охватывая одним огнем непостижимые для человеческого взора пространства и расстояния и множество всяких миров. Гераклит же говорит о мерно загорающихся и сгорающих мирах, или о мире, который по мере загорается и сгорает [63]* («мера» — имеется в виду чередование загорания, вспыхивания и сгорания). Этот образ не имеет в виду построение конкретной космологии, такой, которая была бы у нас в XX веке, — о том, как построена Вселенная и как там движутся звезды, и есть сгорающие, вспыхивающие звезды, есть звезды холодные, так называемые белые звезды, и так далее. Гераклит имеет в виду свойство сознательной жизни в той мере, в какой сама сознательная жизнь как некое целое возможна в бытии, а она возможна только мерно. По мысли Гераклита (а это глубокая философская мысль), бытие существующего есть мгновенный огонь. Ну что такое огонь? Самый легкий и одновременно самый напряженный из всех элементов. Я говорил об усилии, о том, что вещи, к которым применим термин «бытие», существуют на вершине волны некоего усилия. Огонь загорающийся, и вспыхивающий, и сгорающий — это пульсация (или ощущение Гераклитом пульсации) такого усилия.