Фридрих Паульсен - Введение в философию

В самом деле нет ни малейшей несправедливости, если Аристотель сравнивает в одном месте эти представления с бредом пьяных и восхваляет Анаксагора, который со своей мыслью, что разум вносит порядок в хаос, выступает между ними как трезвый и ставит нас на почву разумных и мыслимых мыслей [46].

Для нас эта мысль Анаксагора не представляет ничего нового и неожиданного, она кажется нам очень понятной, а некоторым представляется теперь тривиальной. Но тогда она была открытием. Боги греческой народной веры были не творцами или образо-вателями, а созданиями мира; что мир может быть творением духа, для греков было первоначально совершенно чуждым представлением. Что делает греческую философию так привлекательной для того, кто рассматривает ее с историческим пониманием, это именно то, что в ней видно, как человеческий дух мало-помалу доходит до удивления перед миром. Обыкновенный человек не удивляется вещам; он с детства освоился с ними; что мог бы он найти в них удивительного? Солнце, луна и звезды восходят и заходят, растения и животные возникают и растут, ведь это всегда было так, что могло бы тут быть поразительного? Лишь философу дело представляется удивительным; или, иначе, в том, что кто-то впал в удивление и размышление по поводу того, что до сих пор всему свету представлялось само собой понятным, – и находится, как замечают Платон и Аристотель, первое начало философствования. Как возникла небесная твердь, и как возникли первоначально растения и животные? Этими вопросами о происхождении великого и малого миров начинается греческая философия. И ее первыми ответами являются приведенные попытки объяснения природы из какого-нибудь свойства и движений первичных элементов.

Анаксагору первому пришла в сознание немыслимость этих представлений. Чем яснее и определеннее формулировались они, – как это было сделано наконец атомистами, – тем яснее обнаруживалась их невозможность. И вот Анаксагор, ввиду математической закономерности мироздания и вечного порядка небесных движений, в первый раз в греческом мире высказал богатую последствиями мысль: только из духа может исходить этот порядок. Платон и Аристотель восприняли эту мысль, она служит точкой вращения их миросозерцания: не слепое движение, а сила направленной на благо мысли, всегда и всюду проникая вещи, сообщает последним их форму и действительность. Конечно, к этому должно предположить еще нечто «другое», с одной стороны воспринимающее в себя «мысли», с другой, конечно, и стесняющее их чистое осуществление, некоторый иррациональный фактор рядом с рациональным, т. е. материю. А с этим возникает в то же время и затруднение, связанное с новой теорией: как относится мысль к веществу? Откуда та власть, которую она проявляет по отношению к нему? Обладает ли космический разум, подобно мастеру человеку, глазами и руками? Тренделенбург (Log. Unters., стр. 74) выражает эту трудность таким образом: «в природе мы нигде не наблюдаем пункта, на котором бы мысль приобретала силу, вооружалась и пользовалась ею для своих целей, и умозрение не в состоянии нигде указать его. Созерцание, ищущее внутренней цели, основывает идеальное в реальном, но ему недостает еще познания того, как идеальное приходит в реальное, вступает в реальное. Человеческая мысль располагает исполняющей рукой, и последняя вводит реальное явление: для явления в природе сходство обрывается на этом месте, и преимущественно на этот пробел познания устремляется сомнение, недоверчиво смотрящее на цель. Не невозможно, – прибавляет он с резигнацией, – что наше познание не пополнится; теперь же достаточно знать, что мы познаем и чего не познаем».

В самом деле, это именно тот «пробел познания», благодаря которому сомнение возникало все снова и снова и смущало телеологическое объяснение природы. Объяснение из мысли, существование которой эмпирически не может быть доказано и действие которой не может быть представлено физически или физиологически! Не удивительно, если естествоиспытатель не знал, что делать с таким объяснением, и потому все снова и снова видел себя принужденным возвращаться к попытке механического объяснения. Как бы невероятным ни смотрелось эмпедокловское объяснение возникновения органических существ, оно все же представляет собой попытку представить этот процесс наглядно; телеологическое объяснение, отказываясь от наглядной конструкции, вообще отказывается от естественно-научного объяснения.

Таким образом возникает дилемма механического и телеологического воззрений на природу; она проходит через всю историю философии. В древней философии школа Эпикура снова принимает атомистически-механическую натурфилософию Демокрита, в противоположность к исходящему от Сократа идеалистически-телеологическому мировоззрению. В философии нового времени преобладающий интерес к естествознанию перетягивает чашку весов в пользу первого понимания. С распространением новых космических и физических воззрений в XVI и XVII столетиях проявляется сильное нерасположение к телеологическому объяснению природы, – нерасположение, которому едва могла противостоять унаследованная от Средних веков школьная философия в соединении с церковной догматикой и аристотелевской философией. Оно заметно как тенденция у Бэкона и Декарта; оно в чистом виде проводится у Спинозы, решительно отвергающего объяснение природы из целей. Правда, потом наступает опять обратное течение; в XVIII столетии телеологическое понимание природы снова приобретает перевес. В популярной английской и немецкой философии этого времени объяснение природы из намерений сверхъестественного разума проводится, может быть, наивнее, чем когда бы то ни было прежде. Это стоит, с одной стороны, в связи с общим примирительным характером этого столетия, как он выступает в его обоих вождях в области философии – Лейбниц и Локк. Затем, впрочем, этому не мало помогло и то обстоятельство, что тот малый мир – мир живых существ – оказал механическому объяснению значительно более упорное противодействие, чем того ожидало новейшее естествознание в своем первом опьянении победой. Надо прочитать физиологические трактаты Декарта, чтобы почувствовать, как уверенно шла к объяснению жизненных явлений вооруженная новыми началами философия, убежденная, что в короткое время ей должно удасться открыть всякую тайну жизни путем раскрытия ее механизма. Вместо этого анатомия и физиология, особенно после того как они нашли опору в микроскопе, приводили все к новым и более глубоким тайнам. Как беспомощно мы стоим теперь перед механизмом нервной системы, деятельность которой так просто умел объяснять Декарт! Таким образом случилось то, что и естествоиспытатели, хотя и не высказывались прямо за телеологическое воззрение, тем не менее, за неимением лучшего, не противодействовали ему. Еще в первой половине XIX столетия атомистически-механическое понимание природы является почти что вымершим. Виталистически-телеологические представления, как их заступает Тренделенбург (оставляя в стороне спекулятивную философию), преобладали также и в сферах естествознания.