Фридрих Паульсен - Введение в философию

В самом деле, если бы нам оставался выбор только между Эмпедоклом и Анаксагором, нам едва ли пришлось бы колебаться в своем решении. Что животные и растения могли бы когда-нибудь возникнуть так, просто благодаря стечению частей, это было и останется невероятным. Это и чувствовали такие критические умы, как Вольтер и Юм. Как ни мало были они склонны уступить в остальном место телеологической философии того времени, отрицание целей в органическом мире и чисто механическое объяснение казалось, однако, и им вещью безнадежной. Правда, и слабая сторона телеологического воззрения тоже не ускользала от них. И таким образом они видели себя поставленными здесь перед неразрешимой дилеммой.

Лишь с новейшим биологическим воззрением, новейшее развитие которого связано с именем Дарвина, открывается, по-видимому, выход по крайней мере из самых ближайших и удручающих затруднений. Однако, прежде чем подробно останавливаться на этом, мне хочется сделать несколько критических замечаний по поводу старинного телеологического доказательства; дело и теперь еще имеет не один только исторический интерес.

Общее замечание о значении телеологического доказательства для религии и метафизики может послужить здесь введением в критический разбор.

В некоторых кругах еще и теперь упорно держится склонность видеть в этом доказательстве (собственным предметом которого служит положение: образование телесного мира не может быть объяснено без допущения какой-нибудь действующей по намерениям причины) часть философского фундамента теологии или даже необходимую опору веры в Бога, а, следовательно, в критике его усматривать нападение на религию.

Мне думается, что религия совсем не заинтересована в этих космологических умозрениях. Она столь же мало основывается на какой-нибудь гипотезе о происхождении живых существ, как и на каком-нибудь определенном воззрении на астрономический вид мира. Если она и заинтересована вообще в этих вещах, то только в объективной истине и субъективной правдивости нашего познания. Опасен для нее, как и для всех человеческих вещей, союз с заблуждением и ложью. Из своей несчастной борьбы против новой космологии в XVII столетии церковь должна была бы вынести по крайней мере тот урок, что ей ни при каких обстоятельствах не следует вступать в солидарную связь с какой бы то ни было научной системой. Когда курия объявила аристотелевско-птоломеевскую космологию символом веры, она тем самым подсекла корень церковной веры: всякий удар, падавший на ложную теорию, падал теперь и на церковь. Точно такой же результат должен наступить в том случае, если церковь объявит составной частью своего учения какое-нибудь определенное биологическое воззрение. Или, скорее, этот результат уже наступает, по мнению тех, которые в дарвинизме видят наступление окончательного конца религии. Дарвин, думают они, устранив Моисееву историю творения вместе с Адамом и Евой, сделал в то же время «гипотезу Бога», без которой космология уже давно научилась обходиться, излишней и для биологии. С юности приучившись и привыкнув смотреть на существование Бога, как на обоснованное и упроченное теологическим доказательством, они отвергают теперь и самую вещь, так как старое доказательство ее стало для них подозрительным. Для хорошей вещи ничего нет опаснее плохих доказательств.

Кажется, что и с самим Дарвином случилось нечто в этом роде: вместе с доверием к пэлеевским Evidences он утратил и религию. Так, он говорит в одном месте: «Старое доказательство цели в природе, которое выставляет Пэлей и которое казалось мне прежде столь решающим, теперь не достигает цели; мы не можем уже, например, сделать заключение, что удивительно прекрасный замок двустворчатой раковины должен быть создан каким-нибудь разумным существом, подобно тому как дверные крючья делаются человеком» [47].

«В настоящее время, – говорится далее, – основание доказательства существования разумного Бога почерпается из глубоковнутреннего убеждения и из чувств, испытываемых большинством лиц на самих себе». Раньше он тоже имел эти ощущения и был приведен ими к вере в Бога и бессмертие. Так его настроил религиозно первобытный бразильский лес. «Однако теперь самые величественные виды не возбудили бы в моей душе никаких подобных убеждений и ощущений. Можно было бы совершенно верно сказать, что я похож на человека, сделавшегося неспособным к различению цветов». Другой раз он упоминает, что у него исчезло мало-помалу и чувство к поэзии, – доказательство того иссушающего действия, которое может оказать на душу беспрестанное научное исследование. Однако дело, очевидно, было подготовлено первоначальным интеллектуалистическим направлением его религиозных убеждений, как их обосновало преподавание в его юности; он чувствует, что его обманывают ложными теориями и доказательствами, и потому начинает относиться теперь с недоверием и ко всему религиозному. Очевидно, это случай, повторяющийся у нас тысячи раз. Поэтому для церкви является жизненным вопросом стать к науке в правильное отношение; она погибает от того недоверия, которое она питает к науке и в свою очередь испытывает со стороны последней. Правильное же отношение состоит не в том, чтобы она постоянно принимала самые новые теории, а в том, чтобы она сделала себя совершенно независимой от научно-философских теорий. То, что даю я, должна сказать она, имеет силу независимо от того, прав ли Коперник или Птоломей, Дарвин или Агассиз. Евангелие существует и не имеет никакой системы космологии и биологии, оно есть проповедь о Царстве Божием, имеющем осуществиться в душе и жизни людей. Оно опирается не на необъяснимые явления природы и чудеса, а на опыты сердца, находящего в нем мир и благодать.

В самом деле, я убежден, что для веры в Бога и его Царство едва ли что так опасно в наше время, – по крайней мере в кругу научно-образованных людей – как попытки путем устарелого и заступающего дорогу естественно-научному исследованию доказательства навязать рассудку антропоморфический теизм, как научно-необходимую теорию мира (в каком смысле антропоморфизм возможен и всегда сохранится, это видно будет потом). Незнание всегда является дурной опорой; цепляться за него является склонностью к обскурантизму, делающему невежество основой господства духовного класса: nam sciunt, quod sublata ignorantia stupor, h. e. unicum argumentandi tuen-daeque utoritatis medium, quod habent, tollitur (Спиноза, Eth. I, Appendix).

И насколько малопригодно для поддержания религии это телеологическое доказательство, выискивающее и ухватывающееся за пробелы в объяснении природы из физических причин, чтобы выставить этим на вид необходимость предположения не физических причин, настолько же мало годится оно и для поддержки идеалистической философии, телеологического миросозерцания. Оно ведет исключительно к отрицанию целей в действительности вообще. Натурфилософия, придерживающаяся в настоящее время убеждения в невозможности провести физическое объяснение, является просто союзницей того «ленивого разума», искоренение которого составляет для научного исследования дело первой важности. Заслуженный триумф дарвинизма состоит в том, что он вырвал из рук «ленивого разума» ту область, на которую он главным образом смотрел как на свою собственную – область жизненных явлений, и открыл ее исследованию, идущему новым путем. По поводу уничтожения мысли о цели в мире никто ведь не мог бы почувствовать удовольствия; по поводу же поражения «ленивого разума» ощутит радость всякий, у кого есть теоретический интерес.